В одном из модных парижских салонов страшно сплетничали и злословили, но очень скудно угощали гостей. “Ей богу, - говорил про этот салон остряк Логарэ, - если бы в этом доме не грызли так усердно своего ближнего, то умирали бы с голода!”
При Людовике XVIII, когда он жил в изгнаний, состоял на службе один придворный чин, который внезапно получил от наполеоновской полиции приглашение доставлять постоянные донесения обо всем, что говорится и творится при дворе короля-изгнанника. За это ему предлагалось в вознаграждение пенсия в 50 тысяч франков. Оскорбленный этим предложением, чиновник показал письмо Людовику.
- Ну, й вы что же отвечали? - спросил тот.
- Я счел долгом показать письмо вайему величеству, а отвечу я, разумеется, отказом.
- Ни в коем случае! - решил Людовик. - Напротив, соглашайтесь. 50 тысяч деньги хорошие. А донесения вам буду составлять я сам.

Знаменитый наполеоновский генерал Жюно, когда был еще мальчуганом, отличался от всех школьных товарищей образцовейшею ленью и шаловливостью, приводившими в отчаяние все начальство. Однажды по возвращении из египетского похода Жюно вздумал посетить Монбар, где протекало его детство и где он учился. Ему удалось отыскать в городе несколько своих старых школьных товарищей и он весело проводил с ними время, вспоминая свое детство и школьные проказы. И вот однажды, прогуливаясь с этой компанией по городу, Жюно увидал на улице старичка строгого вида, важно и медленно прогуливающегося с тросточкой в руках. Он тотчас в нем узнал своего бывшего воспитателя, одного из тех, кому он особенно досаждал своей ленью и шалостями. Жюно мгновенно подбежал к нему и едва не задушил в своих объятиях. Старичок, видя перед собой блестящего генерала, ничего не понимал и никак не мог узнать Жюно.
- Неужели вы меня не узнаете? - кричал ему генерал.
- Виноват, гражданин-генерал, в первый раз в жизни вижу вас и не в состоянии припомнить...
- Как, дражайший учитель, да неужели вы забыли самого ленивого, самого непослушного, упрямого, негодного из ваших бывших питомцев?

Один незначительный актер попросил знаменитого комика Потье присутствовать на представлении пьесы, в которой Потье играл главную роль. Эту самую роль должен был исполнять тот актер, и ему хотелось, чтоб Потье видел его игру и дал ему свои наставления, замечания, поправки.
По окончании пьесы Потье, встретив актера, прежде всего спросил его, чего ради он все время, когда играл, держался за бок.
- Но, г-н Потье, - отвечал актерик, - я видел, как вы исполняли эту роль (тогда-то и там-то), и я хорошо помню, что вы тоже все время держались за бок, даже нарочно с силою упирались в него. И я так же делал, хотя, признаться, это меня очень стесняло, и я, право, не знаю, зачем это так нужно делать в этой роли?
- Дурак! - крикнул Потье, вспомнив и поняв, в чем дело.
- У меня тогда был ревматизм, ломило весь бок, и я от боли хватался за него!
Однажды Свифт, собираясь сесть на коня куда-то ехать, заметил, что сапоги его не чищены.

Знаменитую ”Энциклопедию“, которую Дидро редактировал, издавал книгопродавец Панкук, человек очень преклонного возраста. Однажды Дидро пришел к нему, чтобы прочесть корректурные листы “Энциклопедии”. Панкук в это время одевался и делал это, по причине своей старческой неповоротливости, очень медленно. Живой и нетерпеливый Дидро, желая помочь ему поскорее покончить со своим туалетом, стал подавать ему верхнюю одежду. Панкук сконфузился и никак не хотел согласиться, чтоб великий писатель прислуживал ему. “Ничего, ничего, -успокаивал его Дйдро, - я не первый автор, одевающий (т.е. обогащающий) издателя”. .
Родные вздумали подарить Дидро портрет его отца, который был простым кузнецом. Дидро желал, чтобы отец на портрете был представлен в рабочей одежде; в переднике, в колпаке, с какими-нибудь клещами или молотом в руках, но его желание не было исполнено: ему преподнесли портрет отца в парике, в нарядном кафтане, с табакеркою в руках. “Ни вы, ни живописец, - сказал Дидро, взглянув на портрет, - не сделали того, что следовало. Я хотел иметь портрет моего отца в его обычном будничном виде, а вы мне его сдеЛади.в праздничном виде”.

Академик Грессэ, говоря однажды о Руссо, выразился так: “Досадно, что такой крупный философ живет таким медведем”. Руссо это знал. Посетив Грессэ, он долго беседовал с ним, но говорил очень кратко и все о разных пустяках, тогда как Грессэ хотелось навести разговор на серьезные философские темы. Грессэ, наконец, намекнул гостю на это видимое уклонение от серьезного разговора, а Руссо сказал ему на это: “Г-н Грессэ, можно выучить говорить попугая, но медведя ни за что не выучить”.
Философ Ванини на обращенное к нему обвинение в безбожии поднял с земли соломинку и сказал: “Мне довольно этой былинки, чтобы бесспорно доказать то, в отрицании чего меня обвиняют”. Нечто подобное приписывают и Руссо.
Однажды он вошел к г-же Эпернэ, неся в руке большой пук колосьев. “Вот вам, - сказал он, - целый пук доказательств бытия Божьего”.
У Руссо был домик в Монморанси, а рядом с ним - бывшее имение какого-то важного, но очень пустого и тщеславного барина, хваставшегося своею охотой и красной ленточкой своего ордена.

Один знакомый показывал Буало стихи, написанные каким-то маркизом. Сам показывавший отзывался об этих стихах с восхищением, но Буало, просмотрев их, оказался иного мнения. “Если вам так нравятся стихи маркиза, - сказал он своему знакомому, - то вы мне окажете большую честь, если мои стихи будете считать никуда негодными”. '
У книгопродавца Барбена, приятеля Буало, была в окрестностях Парижа дача, очень богатая и красивая, но без двора, без сада, так что когда он звал гостей на дачу “подышать свежим воздухом"; то над ним смеялись, потому что наслаждаться воздухом на даче было негде. Однажды Буало обедал у него и после обеда сейчас же приказал закладывать лошадей, чтобы ехать домой. “Куда же вы так скоро?” - спрашивал его хозяин. “Хочу в город подышать свежим воздухом”, - отвечал Буало.
Одно время в Париже появился проповедник, отец Летурне, на проповеди которого устремлялся весь город. Кто- то спросил у Буало, что это за новый проповедник и почему к нему публика так усердно идет. “Вы знаете, - отвечал Буало,
- что публика всегда жадна до новизны, а Летурне проповедует совсем по-новому в евангельском духе”.