Пока мне не стукнуло сорок, никто не удосужился написать на меня анонимку. Отчасти это было обидно: на других пишут, а я чем хуже? Ведь что-то анонимщиков привлекает в людях, хватает за живое, а я, очевидно, всю жизнь был для них пустым местом.
И на тебе — написали. Да так много и подробно, что у меня начисто обида прошла: недаром столько лет ждал. И облик у меня из этого документа вырисовывался колоритнейший.
Оказывается, я отлавливаю у себя дома тараканов, которых специально культивирую, скрещивая черных с рыжими для получения особо вредного вида, и, посадив их в спичечные коробки (по пять штук), подбрасываю в портфели сослуживцев. Именно этим и объясняется тот факт, что в домах наших работников в последнее время расплодились тараканы. Особенно активно я снабжаю насекомыми нашего директора.
Моя близкая родственница, а точнее двоюродная сестра моей первой жены, приобрела импортный унитаз голубого цвета, а поскольку данный прибор — моя давнишняя мечта, в чем я неоднократно признавался своим коллегам, не свидетельствует ли это о том, что я вот-вот брошу свою вторую жену и вернусь к первой?

Ну скажите теперь, какой человек со здравым смыслом не поймет, что несовместимо с достоинством моей профессии и унизительно для достоинства философа — стоять у дверей своего дома и кричать: «Жив! Жив! Эй! Знамени тый доктор Партридж! Это не обман, не подделка, а он сам совершенно живой!», как будто бы я у себя в доме устроил выставку двенадцати небесных чудовищ зодиака или был вынужден стать розничным торговцем на майской и варфоломеевской ярмарках, чтобы заработать себе на пропитание? Поэтому, если бы ее величеству было угодно счесть преступление этого рода достойным королевского внимания, а будущий парламент в своей высокой мудрости бросил хотя бы мельком взор на отчаянное положение своего старого филомата, который ежегодно шлет ему свои наилучшие пожелания, то я уверен, что некий Исаак Бикерстафф, эсквайр, был бы вскоре вздернут за свои кровавые предсказания и за то, что он заставляет ее добрых подданных дрожать в страхе за свою жизнь.

Популярны нынче поздравительные открытки с разными цветными изображениями. Разве сядете вы за праздничный завтрак без того, чтобы не спуститься к почтовому ящику? Умиляясь, возвращаетесь вы к столу с пачечкой типографских ландышей.
Умиляться между тем нечему. Не потрудилось Министерство связи вручить вам ландыши собственноручно; неодушевленному ящику доверило их.
В совхозе «Хорошеборский» Кемеровской области так не делается. Обычная корреспонденция опускается в обычный ящик «Для писем и газет», но поздравительные, подписанные директором совхоза, парторгом и председателем рабонкома,— ни в коем случае. Непременно разыщет почтальон адресата и вручит ему открытку прямо в руки.
Иначе нельзя, ибо иначе не изымешь у адресата десять копеек.

Да, отборовшись в течение дня, сидя в лоджии, глядя на высотный город вокруг, с большим человеческим теплом и знанием предмета любил он помыслить. И, смежив веки, вызывал он мысленно образ крестьянина Пимена и думал о нем.

Баба Секлетинья сидела в избе и что-то сучила. В подпечье чесались куры. Прел на загнетке кот. Пахло карасином из лампы. Хозяин, скотник Пимен, сидел на лавке. За распояской был у него оселок, на столе же перед хозяином стояла в плошке тертая редька. Жуя редьку, оселком Пимен мыслил точить косу. Имелось у Пимена горе. Отбивать он любил косу перед заточкой на рельсе, в который бьют набат при пожаре. Вот тринадцать уж лет отбивал он косу и тринадцать раз получал от сельчан березовой каши за зряшный сигнал пожара.
Еще у Пимена было бельмо, в волосах полова, лучковая пила была, навойник, колун, самовар, омшаник, нетель и свинья супоросная. Кочет был и семь кур русско-пестрых.
В бога Пимен редко ругался: хромала на селе атеистическая пропаганда.
Не курил Пимен. Боялся тоже грозы.

В один из промозепых дней октября слесарь-инструментальщик С. побил лицо наладчику радиоаппаратуры Т.
Произошло это событие на тихой московской улице в начале седьмого часа пополудни в очереди к насквозь продуваемому ларьку с безобидной вывеской «Квас», где продавался в общем-то столь же безобидный в нормальных жизненных условиях напиток — пиво.
Инцидент между двумя высококвалифицированными представителями рабочего класса возник в связи с желанием одного из них получить кружку слабоалкогольного пенистого напитка без очереди. Это желание показалось другому недостаточно мотивированным, после чего и состоялось вышеозначенное битье лица, сопровождавшееся с обеих сторон употреблением хотя и широко известных, но пока все еще нецензурных выражений.
— Тоже мне новость,— воскликнет разочарованный читатель,— обычная пьяная драка!
Ошибаетесь, уважаемый! Проследовав за гражданами С. и Т. в ближайшее отделение милиции, куда они были увлечены прогуливавшимися возле бывшего квасного ларька людьми в серых шинелях, я убедился, что граждане так же трезвы, как младенец после порции питательной смеси из молочной кухни.

Август на Командорах был в шквальных ветрах, то и дело нападающих злых мелких дождях. Кепку приходилось натягивать на манер ушедших в прошлое беспризорных — по самые уши, а под пиджак надевать толстый свитер. Море огорчало рыбаков злым накатом, когда невозможно спокойно пришвартоваться и высадить шлюпку. Быстрые ватные облака деловитыми бесконечными полчищами обтекали скалы, спеша куда-то, и стоило оторвать взгляд от земли, как серые шапки гор немедленно трогались с места и плавно устремлялись в океан.
Мы сидели у самых скал, неподалеку от бухты, и ожидали погоды. На минуту прорвалось солнце, скалы вспыхнули фантастично изумрудным цветом, пахнуло теплом, геолог Миша скинул пиджак, положил его на замшелую глыбу и продолжал свой неторопливый рассказ о старой лоцманской карте, на которой не были помечены рифы, едва не сыгравшие с ним страшную шутку...
Подошел, посасывая коротенькую трубку, бородатый рыбак, прибывший с материка, и передал Мише письмо от невесты, которое Миша заботливо спрятал в боковой карман, набросил, было, пиджак на плечи, но раздумал и опять положил на глыбу. (Забегая вперед, скажу, что он потом долго будет вспоминать этот незначительный момент, ахая и разводя руками...)