Какая-то герцогиня должна была приносить присягу, а принимать эту присягу должен был Талейран. Герцогиня предстала перед ним в роскошном, но донельзя откровенном костюме. “Герцогиня, - заметил ей, улыбаясь, Талейран, - вы не находите, что для клятвы в верности такая юбка коротковата!”
Один из директоров, Ревбелль, еще во время Конвента грубо оскорбил Тапейрана, крикнув ему во время одной из его речей: “Подлый эмигрант, у тебя здравый смысл так же хромает, как нога!” - Талейран прихрамывал. Во время Директории Ревбелль однажды спросил у Талейрана, бывшего тогда министром иностранных дел: “Как идут внешние дела, г-н министр?” - “Да вкривь и вкось, как вы видите”. Ревбелль был сильно кос.
Во время Венского конгресса Талейран однажды был с визитом у жены Наполеона, Марии-Луизы. У ней в это время был эрцгерцог Карл, который держал у себя на коленях сына Наполеона, маленького римского короля. “Узнаете вы этого ребенка, г-н Талейран?” - «просил эрцгерцог. “Я его знаю, ваша светлость, но не узнаю!” И, действительно, он видел “Орленка” в такой обстановке, что смело мог его не узнавать или не признавать (потому что reconnaitre значит то и другое).
Про одного поставщика военного ведомства Талейрану сказали, что он собирается куда-то в лечебное место принимать ванны. “Да уж все они таковы, - заметил Талейран. - Им все надо что-нибудь принимать!”
Когда Талейран опасно занемог, среди придворных шли разговоры о том, как он поладит с духовенством. Талейран был епископ, самовольно оставивший духовный сан и женившийся; все это ему благополучно сошло с рук под шум революционного урагана; но в спокойное время Реставрации ду-ховенство могло, например, отказаться хоронить его и вообще обращаться с ним, как с отлученным. “Не беспокойтесь, - говорил Тогда Людовик XVIII, - г-н Талейран достаточно хорошо умеет жить, чтобы знать, как надо получше умереть!” Палата депутатов 1815 года при начале Реставрации представляла весьма жалкое зрелище: “Неужели кто-нибудь поверит, что такой сброд спасет отечество?” -говорит кто-то при Талейране. “Почем знать, - возразил он, - ведь был же Рим спасен гусями!”
Тьера в начале его карьеры не любили. Когда узнали, что его принимает Талейран, какая-то дама с удивлением спросила у него: “Неужели вы принимаете этого пролаза?” - “Да он вовсе не пролазит, а прямо входит”.
Талейран, несмотря на неимоверное количество приписываемых ему острот (большей частью непереводимых, основанных на игре французских слов, полных намеков на современные текущие события), был человек вовсе не болтливый; он гораздо охотнее молчал и слушал, чем сам говорил. Он был вероломен, продажен, и, однако же, все признавали и признают, что своему отечеству он принес громадные услуги. Одинзлой и острый враг сказал про него: “Талейран продал всех, кто его покупал!”
В 1802 г. Наполеон поручил Редереру составить уставную грамоту для Цезальпинской республики. Редерер составил ее в двух редакциях - краткой и подробной. Передавая обе рукописи Талейрану, он сказал ему, что, по его мнению, лучше было бы выбрать краткую редакцию. “Посоветуйте первому консулу остановить свой выбор на ней. Лучше всего, когда конституция изложена кратко и “... Он хотел добавить “ясно”, но Талейран перебил его и докончил за него: “Кратко и неясно”.
“Милостивый государь, - взывал к Талейрану один из его кредиторов, - я хотел бы знать, когда же, наконец, вы со. мной расплатитесь?” - “Экий же вы любопытный!” - отвечал Талейран.
Карно говорил про Талейрана: “Он слишком глубоко изучил сам себя; как же ему не презирать людей?”

Однажды за столом, рассказывая о египетском походе, Наполеон подробно описывал одно из сражений, причем точно, по номерам, перечислил все войсковые части, принимавшие участие в бою. “Как можете вы, государь, удерживать эти подробности в памяти столько лет подряд!” - с изумлением воскликнула г-жа Бертран. “Сударыня, ведь любовник удерживает в памяти имена своих бывших возлюбленных!” - возразил Наполеон.
При дворе Станислава II, который держался лишь покровительством России, русский посланник Штакельберг был, конечно, первым лицом. Однажды австрийский посол, барон Тугут, на торжественной аудиенции принял Штакельберга за короля и отвесил ему положенные по этикету поклоны. Это его очень раздосадовало. Вечером, играя в карты, он, быть может, не без намерения, сделал грубую ошибку, и когда она обнаружилась, он с жаром воскликнул: “Что такое со мной сегодня! Я все принимаю валетов за королей!”
Жена одного поставщика, очень хорошенькая, богатая, нарядная, явилась на бал во время Первой Империи в очень открытом платье. Какой-то офицер бросал на ее прелести чрезвычайно бесцеремонные взгляды, которые ее ужасно смущали.

Дпя того, чтобы отвлечь внимание образованного круга общества от своих тягостных и разорительных войн, Наполеон придумал особые премии, которые выдавались каждые десять лет ученым, художникам, литераторам. Само собой разумеется, что в литературе из-за этих премий поднималась ужасная кутерьма, образовались враждующие партии, которые открывали друг против друга травлю, очень забавлявшую публику и действительно отвлекавшую внимание общества от Наполеона и его планов. Уловка отлично удалась. Однажды Наполеон спросил Бугенвиля, что он думает об этих изобретенных им состязаниях. “Государь, - отвечал тот, - в древности заставляли зверей драться для забавы умных людей, а теперь побуждают умных людей к потасовке, чтобы позабавить дураков”.
Наполеон, подобно Суворову, имел привычку задавать. внезапные вопросы и очень не любил, чтобы вопрошаемый заминался. Военные это, конечно, знали. “Сколько людей у вас в полку?“ - спрашивает он у командира. “ 1225, ваше величество!” - докладываетлолковник. “А сколько в лазарете?” - “1310!” - “Хорошо!” -говорит Наполеон, и отходит. Быстрота и точность ответов так его успокоили, что ему и в голову не пришло сопоставить числа.

Парижский архиепископ Беллэ дожил до 96 лет.
Однажды Наполеон, вспомнив его годы, пошутил, что он проживет ровно целый век. “Ваше величество, - отвечал веселый старец, - неужели вы мне даете всего четыре года веку?”
Некто Панье, отец очень известного во времена Империи художника, был простым почтальоном. Однажды, в то время, как он сопровождал почту, на него напали и почту разграбили какие-то разбойники. Панье судили и лишили мес¬та. Многие, ближе ознакомившиеся с делом, знали, что он не был виноват и пострадал напрасно, жалели его и искали случая как-нибудь устроить ему встречу с Наполеоном. Но если Панье-сын был хорошим живописцем, то Панье-отец уж вовсе не был хорошим оратором. Его друзья и близкие знали, что, представ пред Наполеоном, он не сумеет и рта раскрыть и из этой аудиенции ровно ничего не выйдет. Надо было сочинить ему речь и заставить его ее выучить наизусть. Речь ему сочинила жена, и сочинила хорошо - кратко, ясно, вразумительно и красноречиво. Представ перед Наполеоном, Панье начал свой спич: “Государь, я злополучный почтальон, которого предательски ограбили на Лионской дороге в ночь на 15-ое число прошлого месяца”...

Вообще все современники Наполеона, оставившие записки, единогласно свидетельствуют о его грубости с дамами. Редко он говорил какой-нибудь из них что-либо лестное, а чаще у него вырывались замечания либо прямо невежливые, либо странные. “Какие у вас красные руки!”. “Что эта за нелепая прическа!”. “Кто это вам так перепутал волосы?”. “Вы, сударыня, всю жизнь намерены носить это платье?". И т.д. в подобном роде. Однажды, когда он был уже императором, он, увидя на придворном балу изящную красавицу, герцогиню Шеврез, сказал ей с грубым хохотом: “Какая вы рыжая, я таких и не видывал!” - “Очень может быть, государь, - ответила герцогиня, - но только я первый раз в жизни слышу об этом из уст мужчины!” И она говорила правду, потому что была вовсе не рыжая, а светлая блондинка, с высоким золотистым отблеском.
Назначая Редерера сенатором, Наполеон (тогда еще первый консул) сказал ему: “Я сажу вас посреди наших patres conscripti” (так назывались сенаторы в Риме). - “Да, вы меня отправляете ad patres”, - отвечал Редерер.

Однажды Наполеон, еще будучи простым генералом, был в гостях у г-жи Сталь. Талантливая и умная хозяйка, одна из образованных женщин того времени, очень горячо и блестяще говорила о быстрой тогдашней смене во Франции политических партий, заправлявших делами государства, о роли и значении каждой из них. Многочисленные гости принимали живое участие в разговоре и вполне разделяли мысли хозяйки. Один генерал Бонапарт сидел все время молча и был сумрачен. “А вы, генерал, - обратилась к нему г-жа Сталь, - вы со мной несогласны?” -’’Сударыня, - отрезал Наполеон, - я не слушал, я вообще не люблю, чтобы женщины вмешивались в политику”. - “Вы правы, генерал, говоря вообще. Но все же согласитесь, что в такой стране, где женщинам рубят головы, у них, естественно, является желание знать, за что с ними так поступают”.
Когда в бою при Маренго Бонапарта известили о смерти генерала Дезэ, - а это случилось в самый горячий и опасный момент битвы, - у него вырвались слова: “Ах, зачем я не могу плакать!”
Однажды генерал Бонапарт совершенно неожиданно явился в гости к Дюроку, с которым жил в одном доме.