Известный адвокат Коклэ ненавидел своего товарища по профессии Ленгэ и сочинил на его имя забавную шараду: мой первый слог - то, на чем вешают (Lin - лень, пряжа, из которой делают веревку); мой второй слог - тот, кто ведет на виселицу (guet - стража); а мое целое - тот, кого надлежит повесить -Linguet.
Жалкий Дюпен, бывший президентом палаты депутатом во время переворота, совершенного Наполеоном III, и не оказавший узурпатору ни малейшего сопротивления, славился в свое время, как неистощимый остряк, и много раз заставлял палату в полном составе покатываться со смеху. Большинство его острот, впрочем, понятны лишь для хорошо знающих французский язык, потому что основаны на каламбурах, на игре словами. Так, по окончании одного из скучнейших заседаний палаты, он сказал: “Трибуну (т.е. ораторов палаты) можно сравнить охладезеы истишоддао ведре (но - seau ведро однозвучно с sot - дурак) спускается, другое поднимается, а истины все не видать”.
В другой раз, в субботу, заседание вышло ужасно бурное. “Ну, господа, - вскричал председательствующий Дюпен, - сейчас видно, что сегодня у нас суббота - день шабаша!”

Однажды Сен-Жермен сказал королю Людовику XV: “Для того, чтобы знать и уважать людей, не надо быть ни духовником, ни министром, ни полицейским”. -”Ни королем”, - вставил король.
Когда король Людовик XV бывал на охоте, с ним всегда был походный буфет, и полагалось, чтобы в этом буфете было 40 бутылок вина. Король почти никогда не пил этого вина; конечно, его выпивали другие. Но вот однажды случилось, что король почувствовал сильную жажду и попросил вина. Ему в смущении отвечали, что вина нет. “Как же это? Ведь полагается иметь в запасе 40 бутылок?” -спросил король. “Точно так, ваше величество, они и были, но все выпито”. - "Потрудитесь вперед брать сорок одну бутылку”, - распорядился король.
При Людовике XV среди французской знати начал распространяться вкус ко всему английскому, и появилось в обращении выражение “l’anglais” (по-английски, в английском вкусе). Однажды около кареты короля ехал верхом герцог Омон и немилосердно обдавал короля грязью из-под копыт своего коня. “Герцог, -заметил ему король, - вы в меня брызгаете грязью” (vous me crottez). Герцогу же послышалось “trot- tez” (едете рысью), и он отвечал: “Точно так, государь, к l’anglais!”

Вокруг Людовика XV, человека в высшей степени распущенного, царил страшный разврат. Чуть ли не единственным светлым пятном на фоне тогдашней придворной знати был маршал Бриссак, человек весьма строгих нравов. Конечно, он был у всех бельмом на глазу и его не щадили; распространили, например, про него слух, что жена ему изменяет, хотя это была клевета. Поощряемые в особенности легкостью взглядов короля на нравственность, придворные однажды без церемонии, в глаза насмехались над Бриссаком и его семейным неблагополучием, чем, конечно, привели его в бешенство. Король имел жестокость вместе с другими смеяться над почтенным воином. “Ничего, Бриссак, - говорил он ему, -не сердитесь, не стоит того дело; с кем эта беда не случается?”, и т.п. “Государь, - отвечал ему маршал, - скажу, не хвастаясь, что обладаю мужеством всякого рода, но только не мужеством позора!”

Однажды, встретив у королевы ее престарелого чтеца, Монкрифа, Людовик XV сказал ему: “Знаете, Монкриф, есть люди, которые вам дают восемьдесят лет”. -’’Знаю, что дают, ваше величество, да я не беру”, - отвечал старик.
Один из придворных Людовика XV, Ландсмат, человек весьма преклонного возраста, очень недолюбливал, когда его спрашивали о летах, и даже на прямые вопросы об этом самого короля давал уклончивые ответы. Король вздумал над ним подшутить, приказал доставить себе метрическую выписку о Ландсмате и однажды, неожиданно вынув ее из кармана, начал вслух читать ее Ландсмату. “Что это? -спросил смущенный старик. - Это, кажется, мое метрическое свидетельство?” ’’Как видите, Ландсмат”, - ответил король. “Государь, спрячьте его скорее! Король, на котором лежит забота о счастье двадцати пяти миллионов людей, не должен ни одного из них огорчать для собственного удовольствия”.
После смерти г-жи Шатору король Людовик XV казался глубоко удрученным и выразил свою печаль довольно странной фразой: "Мне предстоит терпеть горе девяносто лет, потому что я уверен, что доживу до такого возраста”.

Английский врач Абернети был мрачен, суров, а главное, ужасно молчалив и ценил в людях лаконизм превыше всех других доб-родетелей. Одна дама, знавшая это его свойство, будучи укушена собакой, пришла к нему за советом и молча протянула ему укушенную руку. Абернети осмотрел рану и затем между врачом и пациенткой произошел такой разговор:
— Царапина? — спрашивает врач.
— Укус.
— Кошка?
— Собака.
— Сегодня?
— Вчера.
— Болит?
— Нет.
Доктор пришел в такой восторг от этой пациентки, что почти обнял ее.
Он не любил также, когда его беспокоили по ночам. Один раз он только что вернулся с ночного визита и улегся в постель, как опять раздался звонок и чей-то встревоженный голос требовал немедленно доктора.

В 1672 году Людовик XIV стоял под стенами Амстердама, обложив город кругом. Жители были в отчаянии, они порешили, что пришел конец не только их городу, по и всей Голландской республике. Городские власти собрались на последнее совещание, на
котором и постановили — сдать город французскому королю и поднести ему городские ключи.
Когда отбирали голоса и уже обошли всех, заметили старичка-бургомистра, который мирно почивал, убаюканный бурными прениями. Его, разумеется, растолкали с негодованием, и он, отряхнув сон, полюбопытствовал, на чем же порешили.
— Постановили пойти и поднести французскому королю ключи.
— А он их уже требовал? — спокойно осведомился старичок.
— Нет еще, — отвечали ему.
— Так с какой же стати ему их отдавать?.. Подождем, по крайней мере, когда он их потребует!
Этот простой и мудрый совет, к счастью, был принят и спас город и республику.