Тетя Клава любит смотреть телевизор Но смотрит она его, когда в комнате кто-нибудь есть. А иначе ей неинтересно: не к кому обращаться с критическими замечаниями по ходу передач.
Передают концерт. Певица исполняет эстрадную песню. Тетя Клава смотрит на нее з упор и говорит:
— Ну и мордальон —откуда только она такая свалилась. Вместо носа—морковка, и глаза в рйзные стороны смотрят. А губ вообще нет-. На месте губ — яма.
— Зря вы это, тетя.— лениво замечаю я.— Губы у нее имеются, а яма оттого, что она открыла рот для пения.
— Ладно, посмотрим на нее, когда она сомкнет рот,— не унимается тетя Клава.
На какое-то время она умолкает, дожидаясь, когда певица закроет рот.
— Ага! Что я тебе говорила!—победно восклицает она.— Взгляни, есть у нее губы или нету?
Я отрываю голову от книги.
— Все-таки, тетя, есть. Правда, небольшие, но вполне достаточных размеров.
— Может, ты ее и замуж взял бы, если так защищаешь?
— Ах, тетя! Певицы выступают не для того, чтобы их замуж брали. Они несут свое искусство в массы.

В мусоропровод, шахту лифта, фрамугу окна кричу:
— Отмежевываюсь! Отрекаюсь!
Признаю: было дело — дурил. Каждое сочинение старался задумать, как вечное. Корпел, фнлнгранил остроты. Вставлял тонкости жизненных наблюдений (перед зарплатой человек всегда ругался с женой, чтобы создалась обстановка для неотдачи и пролития жалованья).
Боролся с фельетонными ГОСТами (чтобы не кончалось сочинение нудным словом «Доколе?»). Боролся с редакторами, хотящими врываться в авторский текст — как завшивевшая неправедная армия в город. Самоусовершенствовался. Так сказать, «рос над собой», как учил полузащитник Серебряников и вообще ход истории.
Потому что свербило: надо интеллигентней писать. Ведь давно отошло всеобщее четырехклассное образование, невеликий вкус читательской публики. Восьмиклассное отходит. Десятиклассное настает!
Десятиклассному не потрафишь, всучая за юмор название женсовета — бабком. Натура он тонкая, от кино требует показывать ледоход в музыкальном сопровождении арфы.
И подпираешь челюсть то левой рукой, то правой, мозгуешь, как угодить читателю, спрядаешь технологию обольщения читательской публики — ан нет ничего, и сидишь, вперясь в темень окна, наблюдая постепенное засыпание жилмассива в Староконюшенном переулке.

— Извините, не купите ли вы фару к своему автомобилю?
— Спасибо, мне не нужно. Как видите, на машине обе фары.
— Пока обе, но может случиться, не будет ни одной. Вы знаете, как теперь раздевают машины. Я просто хотел избавить вас от возможных хлопот...
— Может, вы и правы. Пожалуй, имеет смысл купить одну фару про запас. Но вдруг она краденая...
— Лучше краденая, чем никакая. В магазине ее не найдешь, а без фары далеко не уедешь.
— И то правда. Покажите вашу фару.
— Пока она еще на машине, но для меня отвинтить ее пара пустяков.
— Так вы просто вор! Как вам не стыдно!
— Стыдно, конечно. Но что делать?
— Ну, ладно, меня это не касается. Отворачивайте фару, только поскорее, и учтите, что я об этом ничего не знаю.
— Договорились. Давайте две сотни.
— Сперва отвинтите.
— Зачем? Фара на вашей машине.
— Так вы хотите меня обокрасть! Какая низость!

Я лежал на софе и курил. Сверху послышался едва различимый стук.
Неужели они не понимают, подумал я, что их пол является с обратной стороны моим потолком? Стучат по своему полу, а одновременно бухают по моему потолку. Возмутительно! Нужно тоже постучать. А то подумают, будто я испугался.
Я взял швабру и предупредительно постучал в потолок. В ответ постучали несколько погромче. Я не остался в долгу.
Наверху остервенело заплясали.
Плясать на потолке я не мог. Раскрыл философский словарь, забрался на шкаф и продекламировал соседям статью «Всеобщая связь явлений».
Наверху раздался продолжительный звонок: соседи завели будильник.
Мне ничего не оставалось, как включить электробритву «Нева» и с помощью швабры приблизить ее к потолку.
Наверху забегали в поисках ответной меры. Наконец я услышал издевательское: «Тишина за Рогожской заставою...» Пластинку поставили.
Я тоже перешел на лирику и завел «Спят курганы темные.,.».
После лирической передышки соседи начали швырять на пол металлическую посуду.
Я взял «а вооружение пылесос, подвесив его к люстре.

Еще о врачевателях Океании.
Публикуем (со вполне понятными сокращениями) репортаж северо-западного журналиста Поля Бандероля, а также комментарии нашего члена-корреспондента Д. Д. Тещенко (со вполне понятными добавлениями).

Поль Бандероль: «Я это испытал на себе!»

Года четыре назад в одной научной полемике мне откусили ухо. Как говорится, потеря небольшая, но фасад был слегка подпорчен. Я обращался в частные клиники Европы, килограммами пил гормоны, феноны и лимоны с мумиё, облучался и коагулировался, однако ухо не прорастало. Что было делать? И вот однажды мне на глаза попалась заметка о таинственном врачевателе с острова Новый Саламандер. Мало веря в успех, я собрал свой дорожный кейс и отправился в Океанию.
Не стану описывать все путевые приключения. Меня душили удавы, я тонул в голубых лагунах, а дикие племена пытались выкрасть мои сигареты. И все же я добрался до цели. Нагие девушки в национальных сандалиях исполнили вокруг меня ритуальный танец.

Что говорить — налицо колоссальные сдвиги. Стоит только вслушаться в разговоры — до чего изменилась тематика! Какой, бывало, несли на досуге легкомысленный вздор, а теперь... Уже и на лавочках, между двумя бэзешками, он вдруг отшатывается и говорит:
— Леокадия, вы не бихевиористка?
— С какой стати? — ужасается Леокадия.— Я надеюсь, и вы не гештальтник?
— Ну, как можно! Не гештальтник, не голый рефлексолог, не фаунист. Мое кредо — экология в экономическом преломлении.
И любовь до гроба.
И на строительстве здания ТАСС, пристегнувшись ремнями, черт-те на какой высоте перекуривают монтажники, и беседа:
— Это, братцы, все россказни, что ежели баба в тайге потеряется, так не пропадает, а сыщет ее медведь и потомство у них происходит.
Словом — люди потянулись к природе. Сосание, даже как бы отчасти зуд внутри организма поджигают человека использовать отпуск за семьдесят второй параллелью, в самом северном лесу на Земле — Ары-Мас.
Из кардиологической клиники, с обширным инфарктом убегает на восточно-сибирскую реку Ачунанду бакинский точный механик Эдуард Погосян, и старый ботинок его сердца получает там непонятный ремонт и взбодрение.