После центрального события теперь минул год.
Многое изменилось за год. Общественность, смутно возмущавшаяся подполковником Кацавеем, стал возмущаться еще более смутно.
Сам Кацавей, вначале затаившийся и смиренный, потихоньку выпростал шею из покатых плеч и стал возмущаться общественностью:
— Шепчут они на меня, моим достаткам завидуют! У кого дом полная чаша, на того и зло свое вешают.
И вот это было уже удивительно. Почему именно на Кацавея вешают зло? Были ведь здесь и куда более зажиточные люди, чем этот начальник милиции. В пореформенный год к обменному пункту пастухи приносили деньги в мешках, и никто на них не шептал.
Пришлось сказать:
— Не из-за пара над вашей кастрюлькой на вас злятся люди. Злятся за ТО.
— А про ТО помнить некому. Чего про ТО помнить? Делов-то!
Но помнили как раз ТО.
И потому, что даже год спустя содеянное кажется подполковнику нормальным, не диким, а общественность мямлит о ТОМ с ленивым негодованием,— стоит припомнить, что было тут год назад и каким наказанием отлилось преступление.

Среди бесчисленных шутовских выходок и проделок великого Суворова мало было истинно остроумных. Отметим, однако же, его едкое слово о своих ранах.
- У. меня семь ран, - говорил он, - из них только две я получил в бою, а пять при дворе, и эти пять куда мучительнее боевых.

Какой-то офицер, которого Суворов очень любил и ценил, как доброго и храброго служаку, отличался чересчур уж несдержанным языком и этим нажил себе таких врагов, что ему и служить стало невмочь. Суворов зазвал его однажды к себе, запер двери и с видом величайшего секрета сказал ему, что у него есть злейший враг, который на каждом шагу ему вредит и пакостит. Встревоженный этим известием и вообще всей таинственной обстановкой этой беседы, офицер начал было перечислять своих врагов, стараясь угадать, про кого именно сказал ему фельдмаршал. Но тот только руками махал с нетерпением и досадой: “Не тот, дескать, вовсе не тот!”. Офицер перебрал одного за другим всех своих недругов и, наконец, объявил, что уж не знает, на кого подумать.

Граф Закревский, при назначении его генерал-губернатором в Москву, был прямо пожалован орденом Андрея Первозванного; а у него не было еще ни анненской, ни александровской лент. В то время в цирках отличалась волтижерка Можар, совершавшая всех изумлявшие прыжки через ленты.
- Что же удивительного, - говорил Меньшиков,- что молодая и здоровая волтижерка прыгает через одну ленту? Вот Закревский, старый человек, перепрыгнул сразу через две!
•«Некогда отчеканили медаль за венгерскую кампанию с надписью: “С нами Бог”, то австрийцам, русским союзникам, за их вероломство и трусость Меньшиков предлагал выдать медаль с надписью: “Бог с вами”.

Барон Боде, строитель кремлевского дворца в Москве, по окончании постройки получил множество наград: орден, чин, камер-юнкерство, медаль, деньги и т.д. Меньшиков сказал тогда по этому поводу:
- Это правильно, так и следует. Сперанский составил один свод - Свод Законов, а Боде сколько сводов-то наставил! Сперанскому и была одна награда, а Боде -несколько.

Кавказский генерал Едлинский в конце своей служебной карьеры был назначен к фельдмаршалу Барятинскому. Тот, принимая его при представлении, сказал ему ласково и шутя, что теперь он устраивается “на покой”, как говорят про престарелых архиереев.
- У меня и умрешь! - заключил Барятинский.
- Ваше сиятельство, - отвечал Едлинский, - я никогда вперед начальства не суюсь!
Однако же, на этот раз “сунулся”, то есть умер раньше Барятинского.
Когда генералам дали новую форму - красные панталоны, - Едлинский сказал:
- То, бывало, прежде отличали генералов по головам, а теперь их станут отличать по ногам.


Проводя какую-то новую финансовую реформу, граф
Канкрин услышал довольно обычное, даже в наше время свирепствующее возражение: “Что скажет Европа?”
- Эх, господа, - отвечал на это Канкрин, у нас обычно только и разговору, только и беспокойства о том, что скажет Европа! Россия что скажет, вот для нас что важно!

Нарышкин принес в подарок Александру I попугая. А у Нарышкина был друг, некто Гавриков, большой любитель пунша. Каждый раз, когда Гавриков навещал Нарышкина, хозяин обычно громко возглашал:
— Гаврикову пуншу!
Попугай, очень часто слыша эту фразу, заучил ее. Этот-то самый попугай и попал к императору. И вот вскоре после того, как птица переселилась во дворец, государь слушал своего секретаря, который громко читал ему список лиц, представленных к наградам. В этот список попал и Гавриков. Как только секретарь громко прочитал это имя, попугай тотчас закричал:
— Гаврикову пуншу, Гаврикову пуншу!
Александр взял бумагу и против имени Гаврикова написал: «Гаврикову пуншу».
Одному чиновнику долго не выходило представление о повышении чином. В приезд императора Александра он положил к ногам его следующую просьбу:
Всемилостивый император,
Аз коллежский регистратор.
Повели, чтоб твоя тварь Был коллежский секретарь.
Государь подписал: «Быть по сему».

Одна замужняя греховодница однажды сделала интересное признание своей приятельнице. “У меня, - говорила она,- за всю мою брачную жизнь было двое любовников. Первый из них был так обольстителен, что заставлял меня забыть свои обязанности, второй же, наоборот, был так отвратителен, что побудил меня вспомнить об этих обязанностях”.

В одном провинциальном суде слушалось какое-то дело, возникшее на почве супружеской неурядицы. Адвокат жены.
распинаясь за свою доверительницу и в этих видах щедро окатывая грязью ее мужа, между прочим сказал: “Я боюсь наскучить господам судьям перечислением адресов всех тех сомнительной нравственности дам, которых посещал муж моей клиентки”. - “Позвольте! - перебил его председатель. - Напротив, потрудитесь сообщить суду все эти сведения, потому что они могут быть для нас существенно полезны”.