Однажды А.Н.Островскому пришлось быть судьей в споре двух каких-то купцов. Они никак не могли придти к соглашению по вопросу о том, были ли отношения между Молчалиным и Софией Фамусовой ( в “Горе от ума” Грибоедова) совершенно невинные или же иные. С этим именно вопросом они и обратились к А.Н. “Как же это вы спрашиваете о таких вещах, - попрекнул их знаменитый писатель. - Ведь София Павловна девица из честной и даже знатной семьи. Если б там и было что, и я бы, положим, знал об этом, то хорошо ли было бы с моей стороны об этом разглашать?”
Иван Андреевич Крылов, наш знаменитый “дедушка” - баснописец, говорил иногда милые остроты, очень, впрочем, добродушные. Так, однажды, какие-то молодые люди при встрече с его необычайно просторной фигурой не утерпели и из их группы послышалось замечание: “Ух, какая движется туча!” - “И лягушки заквакали", - спокойно ответил баснописец.
Крылов был членом и одним из усерднейших посетителей Английского клуба, где обычно и совершал свои часто неимоверные застольные подвиги. Английский клуб считался чрезвычайно солидным общественным собранием, местом свидания чиновной знати, словом, аристократическим клубом, и туда охотно заявлялись приезжие богатые помещики.

Однажды на большом океанском пароходе, шедшем из Европы в Америку, ехала большая оперная труппа, законтрактованная директором в театр Нового Орлеана. Выдалась тихая погода, певцы, до того времени истязаемые морскою болезнью и лежавшие на своих койках, вышли на палубу и от нечего делать стали пробовать голоса. Запел сначала один и оказался тенором. Вслед за ним затянул арию другой - тоже тенор. Потом третий, четвертый, пятый... и все тенора. Вышло, что импрессарио пригласил в одну и ту же труппу пять теноров. Все они тотчас же налетели на него с криками, упреками и угрозами, потому что он каждому из них, при найме гарантировал, что у него не будет соперников на сцене.
- Господа, успокойтесь, пожалуйста, и выслушайте меня,
- урезонивал их импрессарио.- Я дал вам обещание и хорошо помню его, будьте спокойны. В первую же неделю по прибытии в Новый Орлеан по м'еньшей мере двое из вас схватят желтую лихорадку и умрут. Значит из пяти останется уже трое. Затем, пока будут идти репетиции, желтая лихорадка унесет еще двоих; и останется только один. Значит, мои обещания вполне и оправдаются. Поверьте, что я очень хорошо знал, что говорил. Я человек опытный.

При одном случае И.С.Тургенев вспомнил и сказал одну остроту, слышанную им от Пушкина. Страдая подагрой, он обратился к какому-то немцу-профессору, и тот, утешая его, сказал, что подагра “здоровая” болезнь. “Это напоминает мне слова Пушкина, - заметил И.С. - Его кто-то утешал в постигшем неблагополучии, говоря, что несчастье - отличная школа”. - “Счастье, - возразил Пушкин, - еще лучший университет!”
Тургенев усиленно работал, кончая роман. А тут, как нарочно, одолели его друзья, которые не выходили от него и отрывали от работы. Стало ему, наконец, невмочь, и он уехал в какой-то маленький немецкий городок, где, он знал, русские не бывают. Остановился, конечно, в гостинице, заперся, начал усердно работать. Но докучливые люди уже поджидали его и сделали нападение, как только он явился в столовую гостиницы. Соседу за столом, по заведенному обычаю, непременно надо было знать, откуда он приехал, давно ли, долго ли рассчитывает пробыть в этом городе. И.С. отвечал на первые вопросы с отменной краткостью. А на последний отрезал: “Три дня пять часов и семнадцать минут!” - “Как вы точно определяете”, - усмехнулся любопытный сосед и уж, конечно, пожелал узнать, от каких причин эта точность зависит.

Известный украинский философ Сковорода был чрезвычайно смугл лицом, почти черен, как негр, и когда ему делали на этот счет замечание, он говаривал: “Когда ж сковорода бывает белая?”

Про митрополита Филарета, ужасно не любившего тучных и грузных духовных лиц (а их в его время было много в Москве) и часто их убиравшего подальше, профессор Снегирев говорил: “У нас владыко-митрополит постник: ест по два пескарика в сутки да попом закусывает”.
У литератора Толбина служил какой-то человек, которому однажды надо было заменить паспорт. Толбин случайно заглянул в этот паспорт и увидал там отметку: особых примет не имеется. Он сейчас же позвал человека и спросил его: как это так вышло! Неужели, дескать, у тебя нет никаких особых примет? Тот отвечал, что нет. “Вздор, - протестовал Толбин, - что-нибудь да должно же быть! Ну, вот, например, скажи, ты знаешь, кто был Гамлет, принц датский?” -’’Никак нет”. - “Ну, вот тебе и особая примета!”. И Толбин вписал в графе “особые приметы” слова: “Не знает, кто был Гамлет, принц датский”.

В Париже одно время были два актера, которые когда играли вместе, то иногда устраивали друг-другу разные штуки. Так, однажды один из них, Гобер, играл роль Наполеона. В одном месте пьесы ему подают письмо и он его читает вслух. Обыкновенно это письмо и писалось на подаваемой бумаге, чтобы его не заучивать, но в этот раз другой актер, Готье, игравший роль адъютанта, подающего императору это письмо, вместо заготовленной бумаги с текстом подал Г оберу чистую бумагу, зная очень хорошо, что тот письма наизусть не помнит. Однако, он рассчитал плохо, Гобер нашелся. Видя пустую бумагу и поняв, чья это штука, он величественно протянул ее Готье со словами: “Читайте вслух, генерал!”. Готье,
не помнивший ни единого слова из этого письма, смутился, растерялся самым жалким образом и был торжественно освистан.
Однажды Обер спускался с лестницы с кем-то из друзей. Оба были уже очень немолоды и это было видно по их манере спускаться: “Эге, друг мой, - заметил спутник Обера, - мы с тобой начинаем стареть!” - “Что делать, - ответил Обер, - стареть это единственный способ долго жить!”

Князь Каунитц отличался удивительною слабостью: он не желал сделаться старым, а о смерти решительно не хотел слышать, так что в его присутствии никто этого слова и не произносил. Он запрещал при себе говорить даже о болезнях. Он видел королеву в оспе, и с тех пор самая мысль об оспе стала ему невыносима. Когда надо было ему сообщить о чьей-то смерти, то приходилось заводить об этом речь намеками, а прямо сказать нельзя было. Так, когда умер его близкий друг барон Биндер, то секретарь Каунитца, Райдт, не смел прямо сказать ему об этом, а выразился так: “Барона Биндера нигде не стало видно”.
Художник Лантара был отличнейший пейзажист, но зато совсем не умел рисовать фигуры. Однажды ему заказал картину какой-то богатый любитель, и на этой картине непременно следовало представить церковь. Лантара написал церковь, написал чудный пейзаж вокруг нее; но людей, конечно, за неумением, на картине не изобразил. Когда он показал картину заказчику, тот пришел в восторг от пейзажа, но сейчас же спросил, где же люди, идущие в церковь? “А они все в церкви, там идет обедня”, - пытался отшутиться художник. “А, хорошо, - сказал заказчик, - так я подожду, когда отойдет обедня и они выйдут из церкви, тогда уж и приму от вас картину”.