Гасконца приговорили к смертной казни. Он сейчас же послал за цирюльником. “Зачем он вам?” - спрашивали его. “Я никогда в жизни не пускал себе крови, - отвечал гасконец,
- а говорят, что первое кровопускание спасает от смерти”.
Гасконец, впервые прибывший в Париж, пожелал видеть дворцы - Тюильри, Лувр. Увидя Лувр, он вскричал: “Вот превосходное здание! И как много оно мне напоминает; я точно вижу перед собой заднюю сторону конюшен в замке моего отца!”
За дочерью богатейшего банкира-еврея ухаживал какой-то блестящий офицер, но успеха не имел ни малейшего, и барышня даже очень бесцеремонно зевнула, слушая его любезности. Это взорвало офицера и он не удержался, и сказал ей обычную в таких случаях дерзость: боюсь, дескать, что вы меня скушаете, сударыня. “Что вы говорите! - возразила остроумная миллионерша. - Ведь я жидовка, разве мне можно кушать свинину!”

Стремясь осадить гордых панов, граф Дмитрий Гаврилович Бибиков стал запрещать ездить четверней и шестерней. Однажды спесивый князь Ч-ский приехал к Бибикову с визитом умышленно на шестерке цугом с невозможно пышными жокеями, гайдуками и т. п. Бибиков, чтобы его проучить, заставил его прождать в приемной около получаса. Когда Бибиков наконец появился, гордый пан с язвительной улыбкой произнес:
— Мой визит длился так долго, что не смею больше обременять своим присутствием ваше превосходительство.
На это Бибиков спокойно и вежливо отвечал:
— Не смею задерживать пи вас, ни вашу шестерку.
Бибиков терпеть не мог неразборчивых подписей на официальных бумагах.
«Душа человека сказывается в его подписи», — говаривал он и, подписываясь четко, требовал того же от своих подчиненных, преследовал их нещадно за «крючкотворство». Однажды Бибикову подали какой-то рапорт одного из чиновников края. Вместо подписи исправника виднелся какой-то чрезвычайно художественный крючок. Бибиков нахмурился.

Как только строгая табличка возвещала обед, коллектив магазина N3 44 стекался в подсобку. Под уютный посвист чайника говорили о сокровенном.
— Собачья работа,— усевшись на ящике с макаронами, сетовала товаровед Лекалова.— Возьмем гастроном... Телятинка, салями, осетровые: не торговля — праздник! А что возьмешь с нашей постылой бакалеи? Конфетки-бараночки... тьфу! Если бы не чай...
— Да уж, чай,— вздыхали коллеги.— В смысле сосудорасширения он, конечно, ничего, сойдет. Но в универмаге все-таки интересней. В универмаге прекрасно все: и одежда, и обувь...
— Вино — воды — вот самое милое дело!—залпом осушая пиалу с чаем, возражал подсобник Тархунов.— В этом чае разве тонус!
— Разве аромат! Вот в парфюмерии — там букет так букет! — Но кривили, кривили душой люди в синих фирменных халатах, сетуя на скудную долю бакалейщика. Потому что чай... О, чай в тамошних знойных краях почитаем не меньше, чем в слякотном Альбионе.

В конце рабочего дня к нам пришел Туркин, отвечающий в месткоме за спорт.
— Товарищи, просьба в конце рабочего дня расстояние от вашего корпуса до проходной не пройти, а пробежать. Зачтем как стометровку. На ГТО.
И вот прозвенел звонок. Женщины взяли свои увесистые сумки, набитые мясными полуфабрикатами, банками с неочищенными томатами в собственном соку, сосисками, яблоками, мужчины — портфели с пивом «Сенатор» (приобретено в нашем буфете) и, спустившись вниз, заняли исходную позицию.
Шел дождь, и почти все открыли зонты. Прозвенел будильник, который завзл Туркин за неимением стартового пистолета, и мы побежали.
Секретарь-машинистка Валуева уже на старте уронила бефстроганов, на котором поскользнулся главный инженер проекта Корицин. Он двигался вслепую, держа перед собою роскошный зонт-трость, который защищая его от дождя и ветра. Ветер менялся, и Корицин то улетал вперед, то топтался на одном месте. Поскользнувшись, он грузно опустился в лужу и был похож на только что приземлившегося парашютиста.

А началось все с новой квартиры. Получил я эту квартиру, выглянул в окно, а там, сами понимаете, никакой окружающей среды: автобусы, троллейбусы, сйлошной городской пейзаж. А хочется воздуха, запаха сосны. Естественности, словом.
Хорошо, думаю, буде т сосна. На одну стену клею «Утро в сосновом лесу» — знаете, обои такие специальные. Теперь по утрам набираю полную грудь целебного воздуха и ныряю в море — оно на другой стене. Тоже, конечно, на обоях, но освежает прекрасно.
На полу линолеум «под паркет» — мокрым ногам холодно. Так я его сверху паласом «под ковер». Слева ромашки, справа камешки. Тепло и эффект присутствия. Дверь внутри вроде деревянная, но сверху краска. Ничего, я на нее пленку «под дерево». Стала как настоящая. Степы — кирпич, но тоже незаметно. Я и их «под кирпич», пленочкой. И сразу стало вполне обитаемо, даже уютно. Особенно когда солнце садится в море и освещает косыми лучами сосны на противоположной стене. Зимой закат рано, так я даже с работы отпрашиваюсь пораньше, чтоб не пропустить. Хорошо успокаивает и настраивает на серьезный лад. Так и хочется размышлять о жизни и читать хорошие книги — ими, кстати, вся третья стена оклеена.

Старый дед Макар, сидя на завалинке, задумчиво ковырял в зубах. Эта привычка осталась у него еще с поры батрачьей молодости, когда сытый и потный мироед Мандросов после своих кулацких щей с убоинкой выходил на мир хвастать застрявшим мясом в "лошадиных" зубах. Макар тогда садился напротив паука-эксплуататора и тоже начинал ломать щепки, громко ругая вязкую говядину...
Нынче у Макара мясное не выводится в избе, из коробков со спичками можно пирамиду построить, но почти нет у него самого главного — тех самых зубов, которыми можно грызть мясо и в которых можно потом поковыряться спичкой.
Только рыба была еще по зубам Макару, а от юшки из свежего линька впадал он в почти божественную блажь.
— Слышь ты, Сенька,— остановил Макар проходившего мимо Елистратова,— сказывала мне Катька, что вроде водку такую в магазины привезли, «джином» называется, дух от нее крепкий, все равно как скипидара глотнешь...