Когда Меншиков узнал, что статс-секретарю Позену пожалована в 1844 году табакерка, осыпанная бриллиантами и с портретом государя, он сказал во дворце:
— Это для того, вероятно, чтобы видеть ближе, что делается в кармане Позена.
Не было пощады и министру финансов графу Канкрину, с которым он также не дружил.
Граф Канкрин в свободные минуты любил играть на скрипке, и играл очень недурно. В 1843 году знаменитый пианист Лист восхищал петербургскую публику своим выдающимся талантом.
Государь после первого концерта спросил Меншикова, нравится ли ему Лист.
— Да, — ответил он, — Лист хорош, но, признаюсь, он мало действует на мою душу.
— Кто же тебе больше нравится? — опять спросил император.
— Мне больше нравится Канкрин, когда он играет на скрипке.
Будучи морским министром, Меншиков как-то осматривал приготовленные к отплытию пароходы. На одном из них он увидал матроса, несущего дрова.
— Для чего это? — спросил князь.

Отъявленный вор сидел в тюрьме, отбывая наказание, и тосковал о свободе. Вдруг в голову его запала идея.
— Погуляю, покучу! — сказал он товарищам по неволе.
— До сроку? — недоверчиво переспрашивали те.
— В скорейшем времени.
— Сбежишь, что ли?
— Зачем? Буду гулять самым честным образом и даже на казенный счет.
Кто-то даже рискнул с ним поспорить. Действительно, вор надумал способ, благодаря которому получил дня на три относительную свободу и действительно на казенный счет вволю пображничал.
Способ оказался незамысловатым. Заявляет он тюремному начальству, что будто бы знает одну преступную тайну, которую может поведать только сыскной полиции. Сообщили относительно этого Путилину. Путилин приказал доставить молодца для личного допроса. Доставили.
— Ну, что имеешь сказать мне? — спрашивает начальник сыскной полиции, предвкушая раскрытие какого-нибудь сложного преступления, по какому-либо исключительному случаю ускользнувшего от бдительного внимания его.

Сын Александра Львовича Нарышкина, славившегося привычкой не отдавать долги, в войну с французами получил от главнокомандующего приказ удержать важную позицию.
Государь сказал Нарышкину:
— Я боюсь за твоего сына: он занимает важнейший рубеж.
— Не опасайтесь, ваше величество, мой сын в меня: что займет, того не отдаст.
Императрица Мария Федоровна спросила у знаменитого графа Платова, который сообщил ей, что он со своими приятелями ездил в Царское Село:
— Что вы там делали — гуляли?
— Нет, государыня, — отвечал он, разумея по-своему слово гулять, — большой-то гульбы не было, а так бутылочки по три на брата осушили.
Граф Платов любил пить с прусским генералом Блюхером. Шампанского Платов не принимал, но был пристрастен к цимлянскому, которого имел порядочный запас. Бывало, сидят да молчат, да и налижутся. Блюхер в беспамятстве спустится под стол, а адъютанты его поднимут и отнесут в экипаж. Платов, оставшись один, всегда жалел о нем: «Люблю Блюхера, славный, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает».

Граф Пестель, будучи сибирским генерал-губернатором, очень часто и подолгу гостил в Петербурге. Император Александр I любил его и нередко приглашал обедать. И вот однажды за обедом зашел разговор о пяти чувствах и о том, какое из них у человека сильнее всех других. Присутствовавший за обедом граф Ростопчин сказал: “Я думаю, что самое сильное чувство у человека - зрение; ведь вот, например, граф Пестель живет большей частью в Петербурге, а между тем отлично видит, что делается у него в Сибири, за тысячи верст отсюда”.
При Скобелеве состоял какой-то генерал, которого он очень ценил, как отличнейшего практика по хозяйственной части, умевшего доставить корм для лошадейи продовольствие для людей чуть не среди голой пустыни. Но зато этот генерал был до неприличия труслив, и что ни день, то присылал Скобелеву рапорт о болезни, которая его избавляла от участия в военных действиях. Скобелев иногда, смеясь, говорил про него:
- У него колоссальная боевая опытность. Он каким-то чутьем узнает каждый раз, когда предстоит серьезное дело, и тут-то и захворает.

Одно время, когда попечителем московского университета был суровый граф Строганов, от которого все трепетали, инспектором студентов был добрейший П.С.Нахимов, общий любимец учащейся молодежи. Случилось, что во время говения университетский священник решил не допускать нескольких студентов до причастия, за какие прегрешения - об этом уж история умалчивает. Студенты кинулись к Нахимову, и тот сейчас же вошел в их интересы и страхи, пошел к священнику (это был великий ханжа и лицемер) и просил его смиловаться над грешниками! Тот мгновенно уперся:
- не могу, не могу и не могу! В Писании сказано...
- Эх, батюшка, что Писание!.. Что граф-то скажет!
Довод сразу подействовал.
Нарышкины, отец и сын, оба славились острословием. Отец был, Между прочим, известный мот, кругом задолжавший, заложивший все, что только принимали в залог.
Когда в 1809 году в Петербург приезжала прусская королевская чета, все вельможи давали балы, вечера, обеды, соперничая в роскоши и великолепии. Дал бал и Нарышкин, причем скромно выразился о нем, удачно скаламбурив:
- Я со своей стороны сделал, что был должен сделать, но зато и должен остался за все, что сделал.

Граф Мордвинов был ожесточенным противником льгот по воинской повинности, которые были предоставлены или, лучше сказать, которые предоставили себе евреи, и добился, что в государственный совет был внесен проект закона, по которому евреи должны были отбывать повинность наравне с остальным населением. Евреи, как и всегда, отлично все знали загодя, знали, что главный их противник Мордвинов, и предложили ему крупнейшую взятку, 200000 рублей, за то только, чтобы он молчал, когда в совете будет обсуждаться этот законопроект. Мордвинов взятку взял и очень Добросовестно промолчал все время, пока проект обсуждался в совете. Император Николай Павлович, присутствовавший на совете, был поражен и страшно раздражен таким поведением
Мордвинова, по почину и настояниям которого составлен был и проект этого закона. Почти все члены государственного совета, можно сказать, надрывались, доказывая негодность евреев к военной службе, а один только Мордвинов, который и все дело поднял, сидел потупившись и молчал. Государь не выдержал и тут же обратился к нему с резкими словами упрека и прямо требовал объяснений его загадочного молчания. Мордвинов в ответ на гневные слова императора вынул 200000, полученные им во взятку, и, подавая их ему, сказал: