Что говорить — налицо колоссальные сдвиги. Стоит только вслушаться в разговоры — до чего изменилась тематика! Какой, бывало, несли на досуге легкомысленный вздор, а теперь... Уже и на лавочках, между двумя бэзешками, он вдруг отшатывается и говорит:
— Леокадия, вы не бихевиористка?
— С какой стати? — ужасается Леокадия.— Я надеюсь, и вы не гештальтник?
— Ну, как можно! Не гештальтник, не голый рефлексолог, не фаунист. Мое кредо — экология в экономическом преломлении.
И любовь до гроба.
И на строительстве здания ТАСС, пристегнувшись ремнями, черт-те на какой высоте перекуривают монтажники, и беседа:
— Это, братцы, все россказни, что ежели баба в тайге потеряется, так не пропадает, а сыщет ее медведь и потомство у них происходит.
Словом — люди потянулись к природе. Сосание, даже как бы отчасти зуд внутри организма поджигают человека использовать отпуск за семьдесят второй параллелью, в самом северном лесу на Земле — Ары-Мас.
Из кардиологической клиники, с обширным инфарктом убегает на восточно-сибирскую реку Ачунанду бакинский точный механик Эдуард Погосян, и старый ботинок его сердца получает там непонятный ремонт и взбодрение.
И некий научный затворник, насквозь кибернетический и хемофизический, голубая кровь, белая кость, вдруг одалживает рюкзак и уходит в затянутую пластинчатыми туманами даль. Он возвращается в тонусе и небывало общительным, и уже в белом халате, уже погруженный в проблемы химфизики, вдруг прерывает опыт, говоря с восторгом и придыханием:
— Но, коллеги, вы только подумайте: вши в соломе живут, а клопы ни за что!
Да, все желаемые метаморфозы производит с человеком природа, и если по сценарию девочке в фильме положено плакать, а она все смеется, то нет способа лучше, чтобы она проплакала транзитом две серии, как оторвать у нее на глазах башку ручному скворцу Евсютке, что и делает моментально помреж.
Итак, массы, а за ними и ведомства потянулись в природу. Ковродела, отступая от прежних сюжетов — ковры «Машинный зал ледокола», «Нефть пошла», «Дева и перс», — ныне ткут большим тиражом семейство косуль: мама, папа и киндер. Неважно, что олени вообще не образуют семейстз, отчего в сюжете есть доля вранья. Важно внимание!
Местная промышленность, от былой близости техницизму все еще путая понятия «бивень» и «шкворень», приступила к торопливой резне фигурок млекопитающих и пернатых из шкворня, мыльного камня и древесин.
Кондитеры выбросили на рынок глазированный кекс «Герасим и Му му».
Кинематограф раскошелился на звероесрию «Ну, погоди?».
Градостроители воздвигают в парках бетоно-бизонов и олеьух.
Все внесли свою лепту.
А родная литература?
Здесь хуже, и значительно хуже. Большой писатель еще только подступает к тематике, еще только подсел под махину и тяжко вскидывает на грудь. Не скоро получит читатель капитальную белетристику о медведе.
А спрос растет, и ввиду этого в дверях рождается зс.росг ее диким волосом лицо предложения.
— Я, товарищи, естественник и литгратор Спартак Бердюшный. Непосредственно иду из лона природы.
И он садится, и редакционно-издательская общественность ошалело разглядывает сбрую естественника. Здесь двойные собачьи унты, меховые штаны с матросским неподдуваемым клага нолг, кисет из медвежьей лапы, и действительно от посетителя пахнет дымом бивачных костров, хотя никому невдомек, что дымом он пропитался тут же, на задворках продмага, при сжигании тары из-под яблок «Сент-Джонатан».
Из штанов достает литератор Бердюшный живого ежа и лабораторную крысу, проходящую за полярного лемминга. С таким человеком просто грех не заключить типовой договор. Никому при этом не вспоминается из поэта:
И «Дамочка, сидя на ветке,
Пикала: «Милые детки!
Солнышко чмокнуло кустик,
Птичка оправила бюстик И, обнимая ромашку,
Кушает манную кашку...»
Вдруг прозвенел голосочек:
«Сколько напикала строчек?»
Голосочек в наших издательствах никак ие прозванивает. И в договорные сроки повествование издается и подкованный наш читатель тихо корчится при ознакомлении с текстом, где секач, трепеща крыльями, токует в вершине дерева, а косач, скрежеща клыками, распатронивает тигра корейского. Где зловонная росомаха лезет на столб за положительной героиней, и только отличники погранвойск, мастера меткого огня, спасают женщину от лютой кончины.

Приходят письма читателей: «Ув. издательство! В приобретенной мною повести «Из шомполки без охулки», толстой, есть много мест. В одном месте среди метели мелькнул черной молнией соболь, поймал глухаря и съел. Сообщу, что вес среднего глухаря бывает нетто 4,5 кг, поэтому о каком соболе может идти речь, если и всем редсоветом вам не съесть глухаря? Также прошу разобраться, кто конкретно мелькнул в метели, поскольку соболь в ненастье на свет носа не кажет».
Тут крыть нечем. Происходит, естественно, заминка, конфуз. Но спрос подпирает, а коль он подпирает, появляются еще сочинения в трех типичных ключах:
1. «Шел я тундрой, песни пел, мне песец сапог проел».
2. «Шел я джунглей, песни пел, тигра мне наделал дел».
3. «Шел я Клязьмой, песни пел, в травостое цвел прострел».
Дань времени — в этих сочинениях никто не стреляет. Начинаются они разно, но кончаются показательно одинаково. Первый тип сочинения — от имени глубинного мужичка (кержак, семейский, гуран). Глаза его уже выцветают от возраста, но неистребимо горит в них рачительность:
«Однако по серому-то свету выбрался я из ночуйки. Низовик воду моршшит. От стойбища до лежбища далеко иттить. Собачка моя стомчивая, легит, не могет. Ух, болесть наша, тундра-тайга! Еахрясло, закухтило, закуржавело. Пропитошно вода в ичиг поступает, а на что уж кожу ладил — барловую, с зюбровой шеи, в самый рев упроворил. Эт-ты, талану бы мне да фарту на седин — зверишку ткнуть. Ужо всю полнолунию до черного поту бегамши, а неперка идет, нефарт. Вот бы дак вывалился зюбрь, панты лобные саму, «тв-шоу», по-китайски сказать. Ваське, студенту, стегно подкопчу, пошлю. Студент — пишша какая, сорок метров кишок, все поют. Опеть же подумать, пантов об это время на зюбре кило три наростет. Кадемикам престарелым пантокрину наварют, сядут они в кадемии, во лбу-то пошарят, а мозга враз ясная от пантов. Ить сила, чего тоды напридумают! А невдомек кадемикам, что Фока, упыришша, те панты стрелил, споспешествовал. Мня не трожь, мня вроде пошшупать — дак дедок я прорушный, а я самый и есть-от валютный цех страны!
Чу — базлаить чтой-то по ерникам, с гольца хряск пошел. А вона оно — медведица с сеголетками. Осарапнуть такая может даже запросто, а меня не замает, ничо. От лесного скитания во мне дух пошел всамделишно медвежий, самцовый. У медведицы враз баловство на уме, а мне зюбря опромыслить надо. Геть, геть!
В сиверах почал я курумы мантулить. Ну, гля, Фока — боись не узрить! Да чо — враз узрил. Сторожкий зюбрь, панты богатеющие. Скрал я его, по лопаткам выцеливаю — ан солнышко глянуло по-над хребтик. И скажу вам — стоит этот зюбрь, солнцем обливной, красно-медный. И накатило тут, до подпупия дрожь прошибла: Фока! Что тебе все кадемики? Синтез им учинят какой-никакой, пантам быдто подмену. И стюдент без стенга не загинет, полуфабрикаты в городе лепят. И могешь ли ты, чесотка норвежеская, красоту такую жизни решить? Тут бросил я трехлинейную оземь, и застило мне глаза, набежало чевой-то, а на вощупь — мокреть».

Такового излагает кзот. Есть также два других типических стиля: нечерноземно-полосный, с теплым юмором, и научный.
Нечерноземным стилем пишет свой парень, погодок, горожанин до мозга костей, но уже и дока в природе:
«Предприятие наше кооперативное, многопрофильное. Под одной крышей соковыжималки, раскладушки, баллончики для сифонов изготовляют. Я для раскладушек трубы сгибал, то через колено гну, то на шее. Здоровый я был безмерно, что вдоль, что поперек.
Тут избирают меня в местком. Сева, говорят, человек ты лирический, будешь больных навещать, вселять бодрость. Отвод я не сделал. Надо так надо.
И вот здесь куда что девалось. Восприимчивый я. По больничным покоям хожу — чего только не подцепил. Первоначально свалился с циститом, весь лиризм от него растерял. Только встал на ноги — пошло: ОРЗ, аритмия мерцательная, то вдруг адские боли между большим пальцем правой ноги и большим пальцем левой ноги. Таю на глазах. В месткоме забегали: Ессентуки, Кодры, Майори, Булдури,— а не помогает ничто. Гасну. Спасибо, надоумил меня один экспедитор. В стогах, говорит, тебе бы поспать, кострового супа поесть, вникнуть в жизнь древоточцев красногрудого и ЗОЛОТИСТОВ! лосого.
На первый взгляд чушь, но пошел. Травы изучил: тимьян, бадар. Видел, выдра ночью купается. Выдра всюду живет, кроме Австралии. Маленькую рыбку в воде жует, с большой на берег I лывет.
И такое странное дело — вернулось в меня здоровье. Однако не бросил я сьоего целебного хобби. Как образуется окошко зо времени, так и еду в деревенскую местность. То на попуткчх, а то пароходиком. Знай свой край! А на вароходиках команда варит уху, помещая ведерко внутрь дымогарной трубы. Пикантная вещь, но единственно глохо, что труба всегда высоко, а цедтр тяжести пароходика низко. Зот от этого и амплитуды качания навар сохраняется только в штиль, тогда как в иные погоды уха поетаювата.
Таким вот образом приплываем мы в село Сваричовское. Давно не проведывал я популяции здешнчх горихвосток.
Подлесок начался, серый дрозд двусложно кричит. Этот дрозд мне известен, и озадачился я, отчего он двусложно кричит.
Орашгчое дело! Сквозь кусты бересклета увидел я, то крадется к гнезду человек. Подозрительном и знякомым показался он мне.
— Чи с места! Ни с места, товарищ Пашутин! — крикнул я.
— Кто здесь знает меня? — спрооил начальник нашего главка.
— Я, трубогибщик одного из вверенных вам в редприятий, Са- мохин. Покиньте местность, товарлщ Пашутин. Вы орденоносец и семьянин, а разоряете гчеада перня гых! За это в Швеции два года дают:
— Не шуми, Самохин,— говорит он,— птицы на глезцах. Мне толоко одно яйцо и надо, для закрытия коллекции яиц вьюрковых и воробьиных. Цель жизни. Я тебя в Геную на конгресс трубогибщиков командирую.
— Нет,— говорю я.— Не поеду я в Геную. Генуя — это Италия, а в Италии харчевни есть, траттории, там певчих птиц пожирают в невероятных количествах. И дрозда вы не трогайте. Он две над цать тысяч миль пролетел.
— Тогда я уволю теЗя, Самохин. Сколько у тебя непрерывного стажа?
— Сколько есть — весь он мой! — сказал я и желваками заиграл. И дрозд самец подлетел, сел на гнездо, отчетливо знает, что здесь не Италия, за него постоят.
И почувствовал я прикосновенье к плечу: подошедший начяльник главка Пашутин дружески обнимал меня.
— Извини, Самохин,— сказал он.— Ты преподал мне предменый урок общения с живою природой.
— Да чего уж...— сказал я, и что-то дружно застлало наши глаза.
— Спасибо, товарищи!— сказал внятно дрозд. »
И у нас остается ученый. Это поток сознание, все на «вы» и точные данные.
— Не гоните машину, Энрике,— сказал я водителю. Его стриженый затылок мотнулся в семантическом значении «де», но оборотов он не убавил. Машина круто взбиралась вверх, становилось свежо. Лобовое стекло сильно потело. Ну, конечно, на последнем привале Энрике снова хлебнул люби: юй национальной настойки на скоргионах. От этого он так гонит, от этого потеет стекло под его дыханием, ибо одна молекула спирта притягивает шесть молекул воды.
Я знаю Дальний, Ближний- Средний я еще два Востока, я знаком с одним далай-ламой и двумя панчен ламами, но нигде не наблюдал я такт о заката, как тут, разве только тогда, на острове Ионы прп изучении удельного веса головоногих в погадк их кайрят.
Кайрята... Как далеко все это. И заросли черемухи Мажа с корой, как березовая, только кофейного цвета. Кофейного цвета был сарнюр, левый передовой олень в упряжке. Олени всегда рвут с места бегом, надо знать эту повадку и успеть грыгнгь в нарты, чтоб не остаться. Дышат олени на бегу альгео.гярно и шумно. Незнаюлему человеку пскг жется, что олени смертельно устали уже на первых ста метрах дороги, но это не так. С, медвежьи когти памяти!
— Остановите, Энрике... Мне показалось...
Это было эроятно. Я вынес штативы, магнитофоны, фото-вспышки и кинокамеры. На юго-восточном склоне вулкана Туррьяльба сидел потрясающий экземпляр жабы. По тени, отбрасываемой ею в лучах заходящего солчца, я определил длину ее в 96,753 см. Я достал секстан, определив широту, красоту и долготу этой встречи. На пленке «Леверкузен» оптикой «Хассельблад» я снял ригычные стации жабы. Затем Энрике щекотал ее брюхо штативом, я я записал на магнитофон гамму звуковых модуляций. Внешне жаба была похожа на Bufo melanochloris, такую известную ням по тропический лесам Коста-Рики, но эти размеры! Ни один зоологический музей мира не мечтал ни о чем подобном.
Я вынул инструмент умерщвления и шагнул в ее сторону. Она сидела — монолитная, изваянная. Это было величие Медного Яеадника, эталон генофонда. Рука моя повисла безжизненно.
— Не открывайте багажник, Энрике. Поедем.
Он с изумлением посмотрсл ча меня, этот пеон, привыкший к тому, что белые привыкли грабить национальные богатства его краев.
Как слепой я дошел до машины, и Bufo мурлыкала аа моей спиной. «Будь счастлива!» — хотел крикнуть я, но горло перехватило, и что-то...
Вы догадались?
Застлало глаза!