А на следующее утро я встретил своего хмурого знакомца разгуливающим по городскому рынку. На ногах его поскрипывали новенькие зимние сапоги, произведенные на белый свет неким кооперативом с малозапоминающимся названием, а лицо выражало довольство человека, ухватившего за хвост птицу счастья. Он признался, что ему, конечно, жалко двадцати рублей, переплаченных кооператорам против государственной цены, зато тепло и не стыдно по улицам ходить.
Несмотря на ранний час и крепкий морозец, торговля шла куда веселей, чем в теплом Доме обуви. В шести наскоро сколоченных ларьках мы насчитали примерно двадцать разных моделей вполне справных на вид мужских и женских сапог. Обувь шла нарасхват, и я, с трудом узнав адрес кооператива, за продукцией которого стояла самая большая очередь, отправился туда выяснять объективные причины рыночного благополучия.
В тесной комнатенке покосившегося домика так называемой частной застройки сидели пятеро мужчин и тачали сапоги. Вопрос про объективные причины поверг их в крайнюю задумчивость. Наконец один из них, подняв вверх черный заскорузлый палец, произнес: «У нас, понимаешь, все причины субъективные. Вот, скажем, ты, извиняюсь, субъект, но без зимних сапог.

— Нуте-с, чем нас сегодня радуют газеты? — спросил меня сосед по лавочке.
— Есть информация о рождении в нашем зоопарке слона,— сказал я, аккуратно разглаживая газету по линии сгиба.
— А вы и развесили уши, словно новорожденный слоненок,— усмехнулся он.— ААзло ли чего напишут.
— Какие тут могут быть сомнения? — удивился я.— Раз сообщают, значит, родился.
— Вовсе не значит, наивный вы молодой человек,— сказал он, снисходительно дотронувшись до моей руки.— Умейте читать между строк.
Я еще раз пробежал глазами заметку и поинтересовался:
— У вас есть иные сведения? Вы разговаривали с директором зоопарка, и он опроверг сообщение газеты?
— В зоопарке я был лет десять назад,— признался он.— Не в зоопарке дело. Умейте мыслить. Анализировать. Сравнивать. Подытоживать. Умейте сомневаться.
— Хорошо, займемся анализом,— согласился я.— Положим, у слонихи не было беременности и, следовательно, слоненка не существует.
— Вот именно,— обрадовался он.— Слоненка не существует.
— Но возникает законный вопрос,— продолжал я.— Если слоненка нет, зачем писать о его рождении? Да еще с указанием точного веса и длины хобота. Не родился и не надо. Вполне можно обойтись без него.

Одно хозяйство было. Совхоз. «Грачеве — Горки» назывался. Через тире. Один паром в том хозяйстве имелся. Через реку. И через всю эту географию развраждовались два хозяйственника. Недавно. Вдруг. Вдрызг.
Оба они в этом хозяйстве работали. Один, имея фамилию Букаев, состоял в должности главного зоотехника, а другой с фамилией Мельников в должности директора над ним состоял. И что еще интересно: оба, извиняемся за мужицкое выражение, хозяйственными мужиками слыли.
И вот однажды случилось решение о разукрупнении iсовхоза «грачево— Горки» для дальнейшего, само собой, развития животноводства. Раздробить совхоз решили, разделить, размежевать... Надвое, одним словом. Два совхоза сделать, и чтоб одним верховодил Мельников, а другим — Букаев.
Но жизнь, она уж сроду такова, что по-настоящему безболезненно в ней размежевываются одни только амебы. Да и то неизвестно, так ли это.
В общем, так. Уж как, казалось бы, легко можно было поделить название «Грачево — Горки». «Грачево» одному отпочкованному хозяйству отдать, «Горки» — другому, а тире выбросить... Но нет, даже и тут трудности возникли, разнотолки, кривотолки... И в результате одному совхозу целиком досталось прежнее «Грачево — Горки», а другому—всего лишь «Лужайки», «Грачево — Горки» — хозяйству Букаева, всего лишь «Лужайки» — хозяйству Мельникова.

Не скажу, отчего это все так складывается, потому что не только я этого не знаю, но не знают и отдельные опрошенные мною по этому поводу товарищи.
А происходят все эти необъяснимые явления всегда при участии Юрия Ненарадовича Петина. Вернее, наоборот: без всякого его участия, без всякого вмешательства то есть в ход событий. Прямо человек-катализатор какой-то.
Доложу, однако, по порядку.
До того, как стать директором нашей птицефабрики «Яичко не простое», Юрий Ненарадович Петин был директором нашего ресторана «Пища.богов».
До того же, как стать директором ресторана «Пища богов», Юрий Ненарадович Петин был начальником невоенизированной охраны нашей разнотарной фабрики «Картонажный труд».
А до того, как стать начальником невоенизированной охраны фабрики «Картонажный труд», Юрия Ненарадовича Петина не было. Не вовсе, конечно, не было, а в принципе. Он исполнял свои прямые обязанности не у нас, а где-то еще, вот почему мы и не в курсе дела.

Один мужчина любил поговорить о нравственных нормах. Он о них знал понаслышке, о нравственных нормах, и они ему представлялись такими же доступными, легко достижимыми, как, например, нормы ГТО. Прыгнул в высоту, поразмял конечности — и ты уже в дамках.
А быть в дамках — это для мужчины, которого мы имеем в виду, нормальное состояние. Когда ты в дамках, поучать всех прочих одно удовольствие. Люди, зависящие от тебя по службе, даже если ты несешь ахинею, делают деликатный вид. Но это те, кому известно, что ты в дамках. А кому неизвестно, те, конечно, делают другой вид. Неделикатный.
Вот однажды в трамвае у него спрашивают:
— Мужчина, вы сойдете?
А он вместо простейшего ответа произносит две глубокомысленные фразы обличительного характера. В адрес девушки, от которой исходил простейший вопрос. Эта девушка была одета по последней моде и тем самым нарушала нравственные нормы. То есть те нормы, о которых наш мужчина думал, что они нравственные.
За девушку вступился чуть ли не весь трамвай. Прошли те времена, когда наша публика глазела на каждую модную девушку, как на инопланетянку.

То, что я имел честь высказать вашей светлости в недавней нашей беседе, не было для меня мыслью новой, возникшей случайно или произвольно, но плодом долгих размышлений, и с тех пор суждения некоторых весьма сведущих лиц, к которым я обратился за советом, еще более утвердило меня в справедливости моих соображений. По их общему мнению, ничто не будет столь полезным для развития наук и улучшения нравов, как действенные меры, рассчитанные на исправление, улучшение и закрепление нашего языка, и они полагают вполне возможным осуществить такого рода предприятие при покровительстве монарха, поддержке и поощрении его министров и стараниях надлежащих лиц, для этого избранных. Я с радостью услышал, что ответ вашей светлости отличается от того, что в последние годы принято говорить в подобных случаях, а именно: что дела такого рода следует отложить до мирного времени — общее место, настаивая на котором, иные зашли так далеко, что рады бы любыми средствами заставить нас не думать о соблюдении наших гражданских и религиозных ' обязанностей из-за войны, которую мы ведем за границей.

Дед Василий собрался помирать. Было это лет пять назад, а он до сих пор помирает. Он всегда, каждую минуту помнит, что помирает, чем бы ни занимался. Рубит дрова — помирает, наворачивает свою любимую перловку — тоже помирает. И постоянно размышляет о смерти: про себя и вслух. Окружающие привыкли, что иных тем дед Василий не признает...
Бабке Зинаиде, его жене, жалко было денег на напольные весы, которые дед приглядел в сельпо. За всю свою жизнь бабка Зинаида ни разу не взвешивалась, и это не помешало ей дожить до глубокой старости, вырастить трех сыновей и семерых внуков.
— Бог, он в любом весе приберет,— пыталась разагитировать она деда.— Ты еще трельяж купи, чтобы напоследок получше разглядеть себя.
— Погляделку, положим, устраивать противно,— отстаивал дед свою блажь,— обличье мое на данном этапе не шибко киноактерское. Знать же, в какой весовой категории отдаешь концы, никому не мешает.
— Взвесься на овощехранилище.
— У Дуньки-то? Как же, наслышаны про ее фокусы. Того и гляди, пару кило недовесит.
По части аргументации бабка не слабак:
— Не картошка ты, что у тебя зажучишь? Кожу да кости?
Но и дед даром что без пяти минут покойник, а на аргументы тоже мастак.

Не будем вертеться вокруг да около, скажем прямо: дорожает кирпич. Не станем обобщать: может, где и не дорожает, а вот на Житомир- щине дорожает.(Разумеется, речь идет продажной цене, а о себестоимости.
Наблюдается при этом очень обидная закономерность: с каждым годом "предприятия треста «Житомирстройматериалы» выпускают кирпича все меньше и меньше, и с каждым годом он обходится все дороже и дороже.
— А на это есть вполне объективные причины,— объясняет управляющий трестом И. Н, Оснадчук.— Во-первых, как известно, повышены оптовые цены на сырье. Правда, мы превысили плановую себестоимость и после поправок на повышение. Но и на то есть свои объективные, Скажем, топливо нам поставляли с перебоями, и мы вынуждены были закупать его на стороне. А на стороне оно, оказывается, низкого качества... Больше его уходит соответственно... И вообще...
Так вот, поскольку все, что «вообще», руководству треста доподлинно известно, мы остановимся лишь на отдельных частностях. Они в силу своей мелковатой масштабности порой зайцем прошмыгивают через широкомасштабное поле зрения руководителей.

Моя жена всю жизнь мечтала о ковре. Как только родилась, так сразу и начала мечтать. Скорее всего, уже в роддоме она не вытерпела и пойнте! есовалась: «Как нынче ковры — не в дефиците?»
К моменту ее появления на свет ковры были в дефиците. Потому жена и мечтала о ковре всю жизнь. А продавались бы свободно, зачем мечтать? Пойди и купи.
Другое дело, может, и не захотелось бы покупать. Не дефицитное-то.
Но моя жена все равно захотела бы. У нее не только, как у всякой нормальной женщины, страсть к дефициту. Она еще и не любит голых стен. Они ее раздражают. Бесят даже. Что-то, говорит, в неприкрытой стене вызывающее есть. Бесстыдное даже. Противоречащее нашей морали.
Ну, это она идейную базу подводит. Для оправдания своих приобретенческих наклонностей.
Чтобы уберечь жену от моральных травм, я в меру сил прикрывал наши стены. Одну стену украсил портретами многочисленных родственников. Другую — превратил в домашнюю «Третьяковку».
И вот однажды жена приходит с работы взволнованная и какая-то похорошевшая.

Есть люди большой, дерзновенной мечты. Проживая в далеком селе Томпуды и освоив до тонкостей кражу комбикормов, такой человек окрыляется.
«Ловок я! — горделиво думает он, не пойманный даже по пятому разу.— Сам черт мне не брат!»
И тут же гордыня начинает распирать человека. Ни гожным представляется ему родное село Томпуды и возможности обогащения тут.
«Двигать надо,— думает человек.— Чесать. В райцентре иметь проживание. А может, при моей сноровке,— в облцентре. Масштаб!»
Тут человек пакует имущество и карабкается в крупные населенные пункты. Крылья мечты застилают ему глазницы рассудка. Это мотылек, летящий в огонь.
Но есть трезвые граждане, реалисты, не фантазеры. Трезвый гражданин, оценив нынешнюю перспективу крупного города и населенность его детективами в штатском, пакует скарб и едет в глубинку.
— Что город? — говорит он.— Контроль на контроле. Горизонтов нет. Не то что полететь — вспорхнуть ужасаешься. Кто куда, а я в глубинку! Закон, мера пресечения — они вроде всюду одни, а вот не одни! Е городе тебе строго отмеряют, аптекарским весом, а в глубинке и безмена на меня не найдешь.

Один ничем не примечательный гражданин — Совков его фамилия— получил премию. И решил порадовать жену подарком. Не какой-нибуть парфюмерной новинкой производства Москва — Париж, а настоящими сапогами. Такими, знаете, ладными сапожками на «манке», размер 23,5, цвет беж — под пальто.
— Сапог навалом, то есть в ассортименте,— буднично сообщили Совкову в магазине.— Но особенно хороши, конечно, не импортные, а вот эти, местной обувной фабрики. Первый сорт сапожки! Может, желаете еще туфельки — «балетки» или кроссовочки?
От кроссовок слегка ошарашенный супруг отказался и поспешил домой предъявлять покупку.
— Милый, где ты раздобыл эти сказочные сапоги? — восторженно вскричала супруга, примерив обновку.— В нашем магазине, да еще без очереди?! Не может быть!
Согласимся: не может. Конечно же, вся эта малоправдоподобная сценка могла произойти только в воображении человека, вконец озверевшего от магазинной беготни. Обувная реальность куда прозаичней. Имеются, допустим, на прилавке туфли требуемой сезонности и даже подходящего фасона — нет искомого размера, есть размер — не та полнота, подходит полнота — никуда не годится цвет, годится цвет — не та высота каблука...

Заячьи следы вели от жировки прямо к середине поляны и там, возле одинокого стожка сена, терялись. Серега еще раз внимательно оглядел розовый от зимнего солнца снег — на чистом, как мелованная бумага, покрове легко заметить за сотню метров мышиные стежки, а уж заячьи отпечатки можно бы увидеть, казалось Сереге, чуть ли не с самолета. Сомнений не было. Отсюда, из-за елок на краю поляны, просматривался лишь один след, выходной отсутствовал. Серега знал по опыту, что звери любят подходить к одиночным резко выделяющимся предметам на открытых местах — камню, стожку, телеграфному столбу. Любопытство ли их тянуло туда, или просто нужно было им отметиться» по своим звериным обычаям, этого Серега точно не знал, но он помнил, что старый охотник Свиридыч клал приваду и ставил капканы именно на таких перекрестках.
«Лиса обязательно сюда заглянет,— думалось Сереге,— значит, заяц, если он себе на уме, тут лежку делать не станет — либо клеверище в сене ищет, либо затаился от моих шагов».
От такого вывода гулко заколотило сердце, непослушными и суетливыми стали руки. Какой охотник не волнуется, скрадывая затаившегося зверя или птицу, а тут случай совсем особый, прямо из ряда вон. Крепкую имел Серега задумку — добыть не просто зайца-русака, а именно этого, который сейчас за стожком, персонально имеющего прозвище Коська.

Тетя Клава любит смотреть телевизор Но смотрит она его, когда в комнате кто-нибудь есть. А иначе ей неинтересно: не к кому обращаться с критическими замечаниями по ходу передач.
Передают концерт. Певица исполняет эстрадную песню. Тетя Клава смотрит на нее з упор и говорит:
— Ну и мордальон —откуда только она такая свалилась. Вместо носа—морковка, и глаза в рйзные стороны смотрят. А губ вообще нет-. На месте губ — яма.
— Зря вы это, тетя.— лениво замечаю я.— Губы у нее имеются, а яма оттого, что она открыла рот для пения.
— Ладно, посмотрим на нее, когда она сомкнет рот,— не унимается тетя Клава.
На какое-то время она умолкает, дожидаясь, когда певица закроет рот.
— Ага! Что я тебе говорила!—победно восклицает она.— Взгляни, есть у нее губы или нету?
Я отрываю голову от книги.
— Все-таки, тетя, есть. Правда, небольшие, но вполне достаточных размеров.
— Может, ты ее и замуж взял бы, если так защищаешь?
— Ах, тетя! Певицы выступают не для того, чтобы их замуж брали. Они несут свое искусство в массы.

В мусоропровод, шахту лифта, фрамугу окна кричу:
— Отмежевываюсь! Отрекаюсь!
Признаю: было дело — дурил. Каждое сочинение старался задумать, как вечное. Корпел, фнлнгранил остроты. Вставлял тонкости жизненных наблюдений (перед зарплатой человек всегда ругался с женой, чтобы создалась обстановка для неотдачи и пролития жалованья).
Боролся с фельетонными ГОСТами (чтобы не кончалось сочинение нудным словом «Доколе?»). Боролся с редакторами, хотящими врываться в авторский текст — как завшивевшая неправедная армия в город. Самоусовершенствовался. Так сказать, «рос над собой», как учил полузащитник Серебряников и вообще ход истории.
Потому что свербило: надо интеллигентней писать. Ведь давно отошло всеобщее четырехклассное образование, невеликий вкус читательской публики. Восьмиклассное отходит. Десятиклассное настает!
Десятиклассному не потрафишь, всучая за юмор название женсовета — бабком. Натура он тонкая, от кино требует показывать ледоход в музыкальном сопровождении арфы.
И подпираешь челюсть то левой рукой, то правой, мозгуешь, как угодить читателю, спрядаешь технологию обольщения читательской публики — ан нет ничего, и сидишь, вперясь в темень окна, наблюдая постепенное засыпание жилмассива в Староконюшенном переулке.

— Извините, не купите ли вы фару к своему автомобилю?
— Спасибо, мне не нужно. Как видите, на машине обе фары.
— Пока обе, но может случиться, не будет ни одной. Вы знаете, как теперь раздевают машины. Я просто хотел избавить вас от возможных хлопот...
— Может, вы и правы. Пожалуй, имеет смысл купить одну фару про запас. Но вдруг она краденая...
— Лучше краденая, чем никакая. В магазине ее не найдешь, а без фары далеко не уедешь.
— И то правда. Покажите вашу фару.
— Пока она еще на машине, но для меня отвинтить ее пара пустяков.
— Так вы просто вор! Как вам не стыдно!
— Стыдно, конечно. Но что делать?
— Ну, ладно, меня это не касается. Отворачивайте фару, только поскорее, и учтите, что я об этом ничего не знаю.
— Договорились. Давайте две сотни.
— Сперва отвинтите.
— Зачем? Фара на вашей машине.
— Так вы хотите меня обокрасть! Какая низость!