Готье, не помнивший ни единого слова из этого письма, смутился, растерялся самым жалким образом и был торжественно освистан.
Однажды Обер спускался с лестницы с кем-то из друзей. Оба были уже очень немолоды и это было видно по их манере спускаться: “Эге, друг мой, - заметил спутник Обера, - мы с тобой начинаем стареть!” - “Что делать, - ответил Обер, - стареть это единственный способ долго жить!”
Лорд Гамильтон остановился однажды в какой-то гостинице, напился почти до потери сознания и в этом состоянии убил кого-то из служителей гостиницы. На шум прибежал хозяин гостиницы и, видя поверженного человека, вскричал: “Что вы сделали, милорд, вы убили человека!” - “Так что же? Включите его в счет, я заплачу!” - пробормотал лорд, едва ворочая языком.

Лорд Гертфорд нанял в Париже дом, конечно, на время, и поселился в нем. Хозяин же дома затеял продать его; покупатели явились и пожелали осмотреть дом. Сказали об этом лакею лорда, и тот разбудил барина - дело было утром - и доложил, что пришли осматривать дом. “Как осматривать, зачем? Ведь я же нанял его, я его занимаю”. - “Точно так, но хозяин продает дом, и это пришли покупатели”. - “Скажи хозяину, что я покупаю дом, и пусть меня оставят в покое”.

Немецкий художник Кох отличался замечательно едким карикатурным талантом. Он жил в Карлсруэ, где в его время служил градоначальником человек чрезвычайно скаредный. Весь город насмехался, например, над вонючим дешевым табаком, который он курил. Кох нарисовал его с трубкою в зубах, окруженного облаком дыма, от которого валятся кругом задохнувшиеся птицы. У того же градоначальника были две очень безобразные дочки. Кох нарисовал чрезвычайно схожие их портреты, но поместил их на вишневом дереве в виде пугал.
Князь Каунитц отличался удивительною слабостью: он не желал сделаться старым, а о смерти решительно не хотел слышать, так что в его присутствии никто этого слова и не произносил. Он запрещал при себе говорить даже о болезнях. Он видел королеву в оспе, и с тех пор самая мысль об оспе стала ему невыносима. Когда надо было ему сообщить о чьей-то смерти, то приходилось заводить об этом речь намеками, а прямо сказать нельзя было. Так, когда умер его близкий друг барон Биндер, то секретарь Каунитца, Райдт, не смел прямо сказать ему об этом, а выразился так: “Барона Биндера нигде не стало видно”.

Однажды Лист и Рубини давали концерт в каком-то французском городе. К их крайнему удивлению и обиде, на концерт явилось всего лишь около полусотни слушателей, да и те держали себя удивительно холодно. Несмотря на это, и Лист играл превосходно, и Рубини пел, как ангел. По окончании концерта Лист вышел на эстраду и обратился к публике с оригинальным приглашением: “Милостивые государи и милостивая государыня (потому что на концерте присутствовала всего одна дама), я полагаю, что музыки с вас было уже достаточно; осмеливаюсь теперь просить вас оказать нам честь - отужинать с нами!”. Публика с минуту колебалась, потом любезно приняла приглашение. Листу этот ужин обошелся в 1200 франков. Виртуозы не пожелали повторить концерт в этом городе. “И напрасно, - заметил на это известный критик Жюль Жанен, - надо было повторить. Публика могла остаться холодной к музыке, но ее могла прельстить перспектива ужина”.
Однажды у Жюля Жанена попросили автограф для князя Меттерниха, который их усердно собирал. Жанен вспомнил тотчас же, что Меттерних - владелец знаменитых виноградников в Иоганнисберге, дающих лучшее рейнское вино. Он сейчас же написал: “Сим свидетельствую, что получил от князя Меттерниха 50 бутылок Иоганнисбергера”. Князь, конечно, не замедлил оправдать квитанцию.

Сенатор князь Понятовский, который охотно занимался сочинением музыки, прислал однажды композитору Оберу письмо, начинавшееся словами: “Дорогой мой коллега”... “Какой я ему коллега! - осердился Обер - Разве я сенатор?”
Итальянский епископ граф Каносса был большой любитель и собиратель художественно исполненных серебряных вещей. Была у него, между прочим, какая-то миска, ручки которой были сделаны в виде тигра, высокоценной работы.
Кто-то из его знакомых однажды попросил его одолжить ему на время эту миску, чтобы заказать для себя такую же. Вещь была ему дана и он держал ее у себя целых три месяца, так что Каносса, наконец, послал за ней. Через несколько времени тот же знакомый опять попросил у Каноссы другую художественную вещь - солонку, сделанную в виде рака. “Скажи своему барину, - сказал Каносса посланному, - что если тигр, проворнейшее из животных, целых три месяца шел от твоего барина ко мне назад, то сколько же времени на это потребуется неповоротливому раку?”

Актриса Полина Гранжэ сказала очень едкую остроту про одну из своих товарок. Та дебютировала, и о ней очень много говорили, интересуясь, главным образом, ее темным происхождением. Был слух, что она незаконное детище кого- то из фамилии Монморанси. Во время дебюта соседка спросила у Гранжэ, что она скажет о дебютантке. “Да ничего!” - отвечала та. “Однако, милая моя, на вас не угодишь! - заметила соседка. - Вы разве не знаете, что это за особа? Ведь она, говорят, сродни Монморанси!” - “Она - Монморанси? Хвост короток!”.. Чтобы понять, в чем тут соль, надо разъяснить, что есть во Франции очень любимая порода вишен, называемая монморанси, и она именно отличается очень длинными черенками ягод.
Мы называем сильных мира сего людьми с весом, французы же называют их людьми качества, до.стоинства - homines de qualite. На этом обычном определении известный финансист Самюэль Бернар основал забавный ответ, который он дал одному гордому барину. “Знайте, сударь мой, - говорил этот господин Бернару, - что я человек качества (homme de qualite)”. “А я человек количества”, - отвечал ему богач, намекая на свою мошну.

Одна из товарок Броан по сцене, особа не сильная в грамоте, спрашивала у нее, есть ли в жокее кю, то есть слово jockey, пишется ли через q или иначе? “Как же жокею быть без q (а это слово означает седалище), на чем же он тогда будет ездить?”
У Броан собирались по четвергам. В один из этих дней кто-то из гостей, как только пробило полночь, собрался уходить. “Куда вы?” - спросила его хозяйка. - “К Рашели, обещал быть у ней”. - “Ах, да! - сообразила Броан, - ведь теперь уже настала пятница, а вы кушаете постное!”. Это был намек на тощую фигуру Рашели, так как по-французски постный и тощий выражаются одним словом -maigre.
Во французских школах награда ученикам называется призом - prix (это же слово обозначает “цена”); ученикам же, приблизившимся по успехам к награде, но все же ее не заслужившим, выдается свидетельство, называемое accessit. Броан однажды сказала забавную остроту на эти слова. Она явилась в фойе своего театра в роскошном браслете. Кто-то из друзей спросил ее на ушко: “Это что же, приз за вашу честь?”
- “Именно, - отвечала она, а потом, показывая другой браслет, поменьше и поплоше, прибавила: - А вот это accessit. Как он вам нравится?”

Блан, редактор "Мозельского курьера" очень не любил прокурора города Меца. Фамилия этого чиновника была Жерандо. Блан всякий раз, когда ему случалось выговаривать это имя, ошибался и произносил его: monsieur “Degene- rando”, что напоминало слово degener - выродок.
Однажды Альфонсу Карру, знаменитому журналисту 30- х-40-х годов, сообщили, что какая-то дама вошла в дружбу с известным философом Кузеном. Cousin по-французски, между прочим, значит комар. Карр по этому поводу сострил: “Надо ей беречься, чтоб комар ее не укусил”.
Один рыбак решил покончить свое существование, и решение это было весьма твердое, потому что он вешался много раз подряд, только каждый раз его замечали вовремя и снимали с петли, спасали. Все изумлялись этой настойчивости самоубийцы и главное тому, что он так много раз был спасен от смерти. “Что ж удивительного, - заметил Альфонс Карр, - tout pecheur qui se repend est sur d’etre sauve!”, то есть каждый грешник, который раскаивается, может быть уверен в спасении. Но та же фраза означает: каждый рыбак (pecheur
- рыбак, грешник), который вновь вешается (pendre - вешать, rependre -перевешать, снова вешать) и т.д.

Однажды в театре рядом с Дюпеном уселся какой-то господин, который все время напевался мешая Дюпену слушать знаменитого певца Депрэ. Дюпен не выдержал и сделал движение досады, а сосед сейчас же это заметил и спросил, что значит этот жест, не к моему ли, дескать, пению это относится? “О, нет, - отвечал ему Дюпен, - напротив, я досадую на этого дурака Депре, который мешает мне слушать ваше пение”.
Однажды Дюпен обедал у одного важного сановника. Приглашенные собирались медленно, обед все откладывался, гости проголодались. Тогда хозяин подошел к Дюпену и спросил его, как он полагает, не сесть ли за стол, или же подождать запоздавших? “Я думаю сесть, - отвечал Дюпен. - Ведь, начав обед, мы не перестанем их ждать, значит, они ничего не потеряют, тогда как, продолжая их ждать, мы сидим голодные”.
Академик Беррье имел очень сильные связи, но никогда ими не пользовался в личных выгодах. Кто-то- из шкшх выговаривал ему за это. “Ведь вам стоит только наклониться да поднять!” - убеждал он Беррье. “То-то кланяться-то мне нежелательно!” - отвечал Беррье. По-французски baisser - нагибаться, abaisser - унижаться, кланяться. Это напоминает знаменитые слова Чацкого из “Горя от ума”: “Служить бы рад, прислуживаться тошно!”

Проявилась какая-то старушка, которая начала лечить болезни через посредство духов: вопрошали, по обычаю, стол, и он, выстукивая азбуку условными числами ударов, указывал лекарство. Однажды кто-то из пациентов получил в ответ от стола одну только букву А и больше ничего. Все присутствующие долго ломали голову, как понимать это загадочное А, пока одна дама не догадалась. “Понимаю! - воскликнула она, - дух подразумевал амеопатию.
При Наполеоне III безансонским мэром был Цезарь. Конвер. (Cesar Convers); этот человек был когда-то ярым республиканцем (когда торжествовала республика), но потом с легким сердцем обратился в столь же ярого бонапартиста и империалиста. Шутники латинизировали его имя и называли его Caesari Conversus, т.е. обратившийся к Цезарю.
Подобного же рода перевод есть у Виктора Гюго в его “Napoleon le Petit” (Наполеон Малый). Один из самых покладистых приверженцев узурпатора носил имя Фонтан-Fon- tanes. Гюго латинизировал его в Faciunt asinos, что и представляет буквальный перевод слова font (делают) anes (ослов).

При Луи-Филиппе состоял в качестве брадобрея и куафера некий Ришар, а у него был друг, дантист Дезирабод, человек очень тщеславный, желавший во что бы то ни стало сделаться кавалером ордена Почетного Легиона. Ришар, любимец короля, горячо хлопотал за своего друга-дантиста, и король был вынужден обещать Дезирабоду орден, которого он домогался. Король сказал об этом министру внутренних дел; тот в первую минуту смутился этим щекотливым поручением, придумать предлог украсить дантиста орденом! - но потом сейчас же сообразил и извернулся; он ответил королю, что дантисты не в его министерстве, а в министерстве народного просвещения. Король стал побуждать тогдашнего министра просвещения Сальванди дать орден дантисту. Сальванди долго .откладывал это неловкое и щекотливое дело, а король все наседал на него, и однажды,выведенный из терпения, сказал министру: “Чего же вы откладываете? Вы хотите, чтобы Дезирабод бросился к вашим ногам?”. - “Как, - спросил остроумный Сальванди, - разве он также и мозольными операциями занимается?”.

Во времена Реставрации славился своим остроумием композитор Паер. Однажды какая-то дама, очень кичившаяся своим знатным происхождением, рассказывала при нем какую-то длинную историю, причем поминутно поминала своего отца, говоря о нем каждый раз: “Отец мой, маркиз такой-то”... Паер, наконец, прервал ее и вежливо спросил, кто ее другие отцы, так как из этого подчеркивания надо заключить, что кроме отца-маркиза есть еще и другие.
Он же в ответ одной мамаше, которая с гордостью ему рассказывала о том, что ее две дочери вышли за титулованных особ, сказал: “Они отдали “да” за “нет”. “Да” - согласие на брак, а “нет” (поп) по-французски звучит одинаково с пот -имя,титул.
Известнейшая артистка мадемуазель Марс, имя которой писалось совершенно одинаково с именем бога войны Марса, когда ей сказали о том, что гвардейцы чем-то недовольны и злы на нее, сказала: “Что общего может быть у гвардейцев с Марсом?”. Дело было при Реставрации, когда гвардия была чисто парадным войском, Марс же была бонапартистка, поклонница храброй наполеоновской гвардии.

Аббат Гальяни ненавидел музыку. Однажды при нем говорили о том, что новый зал Оперы не удачно устроен, что он глухой. “Экий счастливец!” - воскликнул Гальяни.

Настоятелю церкви св. Сульпиция, Легаллику, приписывается очень едкое слово о Людовике XV. Этот король умер от оспы; оспа же по-французски называется petite verole (малая оспа), в отличие от венерической болезни, которая называется grande verole (большая оспа). И вот, когда однажды при Легаллике кто-то сказал, что Людовик XV умер от petite verole (т.е. оспы), он с важностью возразил: “У королей, великих мира сего, ничего не может быть малого!”

У Людовика XVI был в числе любимцев некто майор Дарланд. Однажды этот господин вздумал совершить полет на воздушном шаре. Король, узнав об этом, сделал ему дружеский и ласковый выговор по поводу страшной опасности, которой он подвергался. “Простите меня, государь, - сказал, ему о ответ Дарланд, - но ваш военный министр сделал мне столько посулов и обещаний, потонувших в воздушном океане, что я, наконец, решился отправиться за ними туда вдогонку!”

Г-жа Сталь не выносила людей, которые очень любят вести долгие и пространные рассказы, но ведут их не только нестерпимо скучно для слушателей, но даже сами не внося в собственный рассказ никакого одушевления, интереса. “Как можно их слушать другому, когда они не слушают, что сами говорят!”
Какой-то молодой, глуповатый франт, усаживаясь однажды между г-жою Сталь с одной стороны и г-жою Рекамье с другой, вздумал сказать дамам любезность: “Помещаюсь между умом и красотою”. - “Хотя и не обладаете ни тем, ни другим”, - подхватила Сталь.
Этот же анекдот рассказывают иначе. Дело в том, что хотя г-жа Сталь была бесспорно умна, но зато г-жа Рекамье вовсе не отличалась красотою. Поэтому Сталь будто бы ответила любезнику: “В первый раз в жизни слышу комплимент моей красоте!”
Кто-то однажды отозвался, что в доме родителей г-жи Сталь (т.е. знаменитого министра Людовика XVI Неккера) царила вечная скука. “Он прав, - заметила Сталь, - у нас скучно, потому что все заняты своим: отец - прошедшим, мать - настоящим, а я - будущим”.

У Талейрана был друг Монрон, который часто соперничал с ним в острословии. Граф Жирарден долго не решался признать своего сына Эмиля, впоследствии знаменитого писателя“Поспеши признать его, - советовал ему Монрон, - а то, смотри, позже он тебя не признает”.

“Дела • это чужое добро!” - говаривал Монрон. Впоследствии Гаварни, знаменитый карикатурист, видоизменил эту формулу: “Дела, - говорил он, - это чужие деньги!”

У Людовика XVIII был министр Корбиер, человек немножко грубоватый, не полированный, но прямой и бескорыстный. Придя в первый раз в кабинет короля, он спокойно вынул из карманов и положил к королю на стол свой платок, табакерку, очки. “Вы намерены опорожнить свои карманы?”
- спросил король, несколько задетый этой бесцеремонностью.
- “А ваше величество разве предпочли бы, чтобы я их набил?”
- возразил Корбиер.

Генрих VIII, влюбившись в Анну Боллейн, испытывал, несмотря на всю свою бесцеремонность, некоторые сомнения и угрызения. Дело в том, что Анна была его незаконная дочь. Желая до некоторой степени успокоить свою совесть, он обратился за советом к одному придворному, родственнику Анны, по имени Брайану. “Не знаю, - говорил ему король, - могу ли я взять дочь, после того как мать принадлежала мне?”
- “Помилуйте, государь, - отвечал ему покладистый царедворец, - ведь это все равно, что вы заколебались бы можно ли вам скушать цыпленка после того, как вы скушали курицу?”
Когда Гольбейн был придворным живописцем английского короля Генриха VIII, случилось однажды, что какой-то лорд стал очень бесцеремонно ломиться к художнику, и тот, в горячности и раздражении, спустил его с лестницы. Оскорбленный лорд пожаловался королю и грозил убить Гольбейна. “Милорд, -сказал ему король, - я запрещаю вам покушаться на него под риском вашей собственной жизни. Знаете ли вы, какая разница между вами и Гольбейном? Я могу взять сейчас семь мужиков и сделать из них семь графов, таких же, как вы. Но из семи графов таких, как вы, я не могу сделать и одного Гольбейна”.