В 1847 году была учреждена по всей России должность губернских и уездных ловчих, иначе говоря — охотников и егерей.
Дело в том, что под Москвой появилось много волков, которые иногда забегали даже на улицы города. Генерал князь Щербатов, известный не только своей храбростью, но и простотой, попросил позволения у императора Николая I «учредить облавы для прогнания волков в другие смежные губернии».
Николай Павлович, получив такое донесение, рассмеялся и сказал:
— Этак он, пожалуй, своими облавами догонит волков до Петербурга.
После чего и были учреждены должности ловчих для отстрела и уничтожения хищников.
В начале 1830-х годов, возвращаясь из Москвы, государь Николай Павлович остановился на несколько дней в Твери, ожидая пока пройдет ледоход на Волге, чтобы продолжить путь. Поставщиком для стола государя и его свиты был местный купец-богач, который в итоге подал такой счет, что удивил всех.

Знаменитый английский адмирал Бембоу выбился в люди из простых матросов и, кажется, кроме личной отваги, не обладал особыми духовными сокровищами. Про него в английском флоте сохранились рассказы, которые характеризуют его как человека донельзя простодушного, чтобы не сказать глуповатого. Так, однажды, во время жаркого боя, у матроса, стоявшего рядом с ним, оторвало ногу. Раненый попросил Бембоу дотащить его до лекаря, сказав, разумеется, при этом, что у него оторвало ногу и что он не может ни идти, ни стоять. Добродушный Бембоу взвалил его на плечо и понес. Но дорогой другое ядро оторвало у раненого голову, а Бембоу в грохоте битвы этого не заметил. Когда же он доставил убитого к врачу, тот с досадой крикнул ему, на кой черт несет он к нему мертвого. Бембоу с наивным удивлением оглядел своего товарища и пробормотал:
— Он же сам мне сказал, что у него только ногу оторвало!
Венский художник Фриц Лаллеманд прикомандировался к армии во время прусско-австрийской войны с целью делать наброски на месте для батальных картин. Но, как известно, пруссаки с самого начала стали везде и всюду колотить австрийцев. Лаллеманд в один прекрасный день собрался уезжать в Вену.
— Но вы прикомандировались на всю кампанию, — заметил ему главнокомандующий австрийской армией.

Нориак одно время издавал журнальчик «Силуэт», и вот к нему повадился ходить какой-то господин, который изъявлял намерение подписаться на журнал, и под этим предлогом выпрашивал номер за номером, чтобы ознакомиться с журналом, узнать, как выражаются французы, какого он цвета или оттенка, т. е. направления. Нориак спустил ему этот маневр раз, другой, третий. Но когда он явился в четвертый раз, Нориак схватил ножницы и отхватил ими кусок его сюртука.
— Что вы делаете? — вскричал подписчик.
— Делаю то же самое, что и вы. Беру образчик посмотреть, подойдет ли мне этот цвет!
Однажды композитора Обера спросили, какого он мнения об ученых женщинах, которых повсюду, а во Франции в особенности, принято называть синими чулками.
— Да что ж, чулок, чулок!.. — отвечал Обер. — Чулок ничего не значит сам по себе, надо видеть, что в нем!
Как-то Обер спускался с лестницы с кем-то из друзей. Оба были уж очень немолоды, и это было видно по их манере спускаться.

Кто-то из его родни вечно приставал к нему, выклянчивая денежные подачки. Так как это повторялось очень часто, то, наконец, в один прекрасный день Наполеон отказал просителю наотрез. Тот ужасно озлился и сказал Наполеону:
— У вас нет ничего общего с вашим дядей! (т.е. с Наполеоном I Бонапартом).
— Вы ошибаетесь, — возразил тот, — у нас с ним одинаковая родня.
Известно, что родня Наполеона I тоже страшно досаждала ему своей жадностью.
Когда, после страсбургского покушения захватить власть, Наполеон (будущий III) бежал в Америку и жил в Нью-Йорке, случилось, что однажды он увидал в окне одной меняльной лавки объявление: «Требуются наполеоны (т.е. монеты наполеондоры) за соверены (т. е. фунты стерлингов)». Но вся фраза в то же время имела и другой смысл, а именно: «Требуются Наполеоны в качестве суверенов, т. е. государей». Прочитав объявление, Наполеон усмехнулся и сказал: «Я охотно отозвался бы на такое требование».

Одна дама спрашивала доктора Бувара о каком-то новом лекарстве, только что входившем в моду, — хорошо ли ей будет принимать это снадобье.
— О да, сударыня, — отвечал доктор. — Но только поторопитесь, пользуйтесь им, пока оно еще излечивает.
Как известно, на Венском конгрессе карту Европы без всякой церемонии переделывали и перекраивали по вдохновению Меттерниха. Многим монархам сделали очень щедрую прирезку земель и народонаселения; последнее тогда на дипломатическом языке называлось «душами», как у нас в крепостное время. Но конгресс не ко всем венценосцам был щедр, и в числе обделенных был, между прочим, датский король Фридрих IV. Но, обидев его «душами», австрийский император пожелал вознаградить его особой любезностью обращения, ласковыми комплиментами.
— Ваше величество, — говорил он королю, — привлекли к себе в Вене все сердца.
— Сердца, пожалуй, а вот зато «души» мне не удалось привлечь! — отвечал остроумный король.
Во времена Реставрации славился своим остроумием композитор Паер.

Знаменитый актер Н. X. Рыбаков был краснобай и часто, рассказывая о своих странствованиях и приключениях, о пережитом и виденном, сдабривал истину щедрой приправой из небылиц.
Так, однажды, будучи в одном городе на Кавказе, он будто бы увидел целую гору мачтового леса, наваленного на рынке. «Что за чудо? — повествовал он. — Откуда это, думаю себе, на Кавказе такой огромный мачтовый лес? Подошел ближе, а это что же? Не лес, а хрен! Это на Кавказе такой хрен растет».
Кто-то из присутствовавших с ловко подделанной наивностью спросил его:
— Ну, а тёрок, на которых этот хрен трут, вы не видали, Николай Хрисанфович?
Играя однажды роль в «Разбойниках» Шиллера, Рыбаков напялил на себя турецкие шаровары, ботфорты, итальянскую шляпу и испанский плащ. Ему заметили, что такой костюм совсем невозможен.
— Вот тебе раз! — возражал Рыбаков. — На разбойнике-то? Да он с кого что стянул, то на себя и надел.

Когда Меншиков узнал, что статс-секретарю Позену пожалована в 1844 году табакерка, осыпанная бриллиантами и с портретом государя, он сказал во дворце:
— Это для того, вероятно, чтобы видеть ближе, что делается в кармане Позена.
Не было пощады и министру финансов графу Канкрину, с которым он также не дружил.
Граф Канкрин в свободные минуты любил играть на скрипке, и играл очень недурно. В 1843 году знаменитый пианист Лист восхищал петербургскую публику своим выдающимся талантом.
Государь после первого концерта спросил Меншикова, нравится ли ему Лист.
— Да, — ответил он, — Лист хорош, но, признаюсь, он мало действует на мою душу.
— Кто же тебе больше нравится? — опять спросил император.
— Мне больше нравится Канкрин, когда он играет на скрипке.
Будучи морским министром, Меншиков как-то осматривал приготовленные к отплытию пароходы. На одном из них он увидал матроса, несущего дрова.
— Для чего это? — спросил князь.

Отъявленный вор сидел в тюрьме, отбывая наказание, и тосковал о свободе. Вдруг в голову его запала идея.
— Погуляю, покучу! — сказал он товарищам по неволе.
— До сроку? — недоверчиво переспрашивали те.
— В скорейшем времени.
— Сбежишь, что ли?
— Зачем? Буду гулять самым честным образом и даже на казенный счет.
Кто-то даже рискнул с ним поспорить. Действительно, вор надумал способ, благодаря которому получил дня на три относительную свободу и действительно на казенный счет вволю пображничал.
Способ оказался незамысловатым. Заявляет он тюремному начальству, что будто бы знает одну преступную тайну, которую может поведать только сыскной полиции. Сообщили относительно этого Путилину. Путилин приказал доставить молодца для личного допроса. Доставили.
— Ну, что имеешь сказать мне? — спрашивает начальник сыскной полиции, предвкушая раскрытие какого-нибудь сложного преступления, по какому-либо исключительному случаю ускользнувшего от бдительного внимания его.

Сын Александра Львовича Нарышкина, славившегося привычкой не отдавать долги, в войну с французами получил от главнокомандующего приказ удержать важную позицию.
Государь сказал Нарышкину:
— Я боюсь за твоего сына: он занимает важнейший рубеж.
— Не опасайтесь, ваше величество, мой сын в меня: что займет, того не отдаст.
Императрица Мария Федоровна спросила у знаменитого графа Платова, который сообщил ей, что он со своими приятелями ездил в Царское Село:
— Что вы там делали — гуляли?
— Нет, государыня, — отвечал он, разумея по-своему слово гулять, — большой-то гульбы не было, а так бутылочки по три на брата осушили.
Граф Платов любил пить с прусским генералом Блюхером. Шампанского Платов не принимал, но был пристрастен к цимлянскому, которого имел порядочный запас. Бывало, сидят да молчат, да и налижутся. Блюхер в беспамятстве спустится под стол, а адъютанты его поднимут и отнесут в экипаж. Платов, оставшись один, всегда жалел о нем: «Люблю Блюхера, славный, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает».

Граф Пестель, будучи сибирским генерал-губернатором, очень часто и подолгу гостил в Петербурге. Император Александр I любил его и нередко приглашал обедать. И вот однажды за обедом зашел разговор о пяти чувствах и о том, какое из них у человека сильнее всех других. Присутствовавший за обедом граф Ростопчин сказал: “Я думаю, что самое сильное чувство у человека - зрение; ведь вот, например, граф Пестель живет большей частью в Петербурге, а между тем отлично видит, что делается у него в Сибири, за тысячи верст отсюда”.
При Скобелеве состоял какой-то генерал, которого он очень ценил, как отличнейшего практика по хозяйственной части, умевшего доставить корм для лошадейи продовольствие для людей чуть не среди голой пустыни. Но зато этот генерал был до неприличия труслив, и что ни день, то присылал Скобелеву рапорт о болезни, которая его избавляла от участия в военных действиях. Скобелев иногда, смеясь, говорил про него:
- У него колоссальная боевая опытность. Он каким-то чутьем узнает каждый раз, когда предстоит серьезное дело, и тут-то и захворает.

Одно время, когда попечителем московского университета был суровый граф Строганов, от которого все трепетали, инспектором студентов был добрейший П.С.Нахимов, общий любимец учащейся молодежи. Случилось, что во время говения университетский священник решил не допускать нескольких студентов до причастия, за какие прегрешения - об этом уж история умалчивает. Студенты кинулись к Нахимову, и тот сейчас же вошел в их интересы и страхи, пошел к священнику (это был великий ханжа и лицемер) и просил его смиловаться над грешниками! Тот мгновенно уперся:
- не могу, не могу и не могу! В Писании сказано...
- Эх, батюшка, что Писание!.. Что граф-то скажет!
Довод сразу подействовал.
Нарышкины, отец и сын, оба славились острословием. Отец был, Между прочим, известный мот, кругом задолжавший, заложивший все, что только принимали в залог.
Когда в 1809 году в Петербург приезжала прусская королевская чета, все вельможи давали балы, вечера, обеды, соперничая в роскоши и великолепии. Дал бал и Нарышкин, причем скромно выразился о нем, удачно скаламбурив:
- Я со своей стороны сделал, что был должен сделать, но зато и должен остался за все, что сделал.

Граф Мордвинов был ожесточенным противником льгот по воинской повинности, которые были предоставлены или, лучше сказать, которые предоставили себе евреи, и добился, что в государственный совет был внесен проект закона, по которому евреи должны были отбывать повинность наравне с остальным населением. Евреи, как и всегда, отлично все знали загодя, знали, что главный их противник Мордвинов, и предложили ему крупнейшую взятку, 200000 рублей, за то только, чтобы он молчал, когда в совете будет обсуждаться этот законопроект. Мордвинов взятку взял и очень Добросовестно промолчал все время, пока проект обсуждался в совете. Император Николай Павлович, присутствовавший на совете, был поражен и страшно раздражен таким поведением
Мордвинова, по почину и настояниям которого составлен был и проект этого закона. Почти все члены государственного совета, можно сказать, надрывались, доказывая негодность евреев к военной службе, а один только Мордвинов, который и все дело поднял, сидел потупившись и молчал. Государь не выдержал и тут же обратился к нему с резкими словами упрека и прямо требовал объяснений его загадочного молчания. Мордвинов в ответ на гневные слова императора вынул 200000, полученные им во взятку, и, подавая их ему, сказал:

Однажды граф Остерман -Толстой повел Милорадовича на верхний этаж своего дома, чтобы показать ему результаты ремонта.
— Бог мой, как хорошо! — сказал Милорадович, осматривая вновь отделанные комнаты. — А знаете ли, — прибавил он, смеясь, — я тоже отделываю и убираю как можно лучше комнаты в доме, только в казенном, где содержатся за долги. Тут много эгоизма с моей стороны: неравно придется мне самому сидеть в этом доме!
Действительно, этот рыцарь без страха и упрека, отличавшийся, подобно многим генералам того времени, своей оригинальностью, щедро рассыпавший деньги, — всегда был в неоплатных долгах.
Известно, что граф Милорадович любил играть в карты и играл большей частью очень неудачно.
Однажды, после несчастливо проведенной за картами ночи, когда в кармане не осталось ни одного рубля, граф явился утром во дворец, что называется, не в духе.
Император Александр Павлович, заметив, что граф невесел, спросил его:
— Что ты скучен?

После взятия Азова армией генерала Громова, в которой сам царь занимал простое офицерское место, Петру приносили поздравления с победой и хвалили его мужество.
— Не я победил, — отвечал царь, — а корабли; но если с малым количеством мы сделали много, что же будет с большим? Поэтому я решился учредить флот из 60 кораблей, который, с Божьей помощью, надеюсь устроить в три года; я сам буду смотреть за работами. На свой счет я построю 10, на счет патриарха — 6, на счет духовенства — 5, на счет бояр — 34 и на средства городов — 5.
Действительно, через три года у русских было 66 кораблей и несколько тысяч пушек, таким образом, начало русского флота было положено в 1696 году, в честь чего и была выбита медаль с надписью: «Что задумал, почитай совершенным».
Однажды во время похода солдаты у котлов ели кашу. Один из них громко выражал неудовольствие по поводу прогорклости крупы.
— Вот какую кашу дают нам за нашу службу! — говорил он.
Петр проходил в это время мимо, услыхал слова солдата
и подошел к котлу.

Изгоняя роскошь и желая приучить подданных своих к умеренности, император Павел назначил число блюд по сословиям, а у служащих — по чинам.
Майору определено было иметь за столом три блюда.
Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда майором в Сумском гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, увидя его где-то, спросил:
— Господин майор, сколько у вас за обедом подано блюд?
— Три, ваше императорское величество.
— А позвольте узнать, господин майор, какие?
— Курица плашмя, курица ребром и курица боком, — отвечал Кульнев.
Император расхохотался.
Император Павел любил показывать себя человеком бережливым на государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы, ее подшивали то ватой, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда.